Былое — это сон - Аксель Сандемусе

Однажды Бьёрн Люнд подошел ко мне на улице, глаза его неприятно сверкали, он схватил меня за руку и поздравил:

— Я слышал, тебе после брата осталось тридцать тысяч! Вот счастливчик! Деньги к деньгам, а тот, у кого ни черта нет, теряет и последнее!

Я вырвал руку и отступил. На отвороте пальто у него был приколот «клоп»[46]. Он помрачнел:

— Корчишь из себя святого?

— Никого я не корчу, но все-таки Норвегия оккупирована, и ты, всегда презиравший политику, бежишь и присоединяешься к подлецам, которые топчут своих и виляют хвостом перед немцами.

Он изменился в лице, но все-таки старался придать голосу жизнерадостность:

— А ты чем чванишься? Сам-то ты не послал к черту Норвегию, не разбогател в своей Америке? Ха! Взгляни на свой паспорт… на свой иностранный паспорт! О ком, по-твоему, в последний миг подумал Карл, если только он вообще успел о чем-то подумать? А?

Я хотел уйти, но он удержал меня, теперь он снова был совершенно спокоен:

— Как ты намерен уладить дело с Йенни?

— Йенни двадцать восемь лет, и как бы там ни было, это дело уладится без тебя!

В тот же вечер я получил письмо от Йенни:

«Дорогой Джон! Я видела отца с „клопом“ и больше с ним не здороваюсь. Наверно, он скоро перестанет открыто носить значок, но ты должен все знать. Неужели я больше никогда не услышу о тебе? Надеюсь, у меня родится мальчик. Я никогда не буду плохо думать о тебе и ему расскажу все самое лучшее, что помню. Можно, я назову его твоим именем? Будь добр, не здоровайся больше с Бьёрном Люндом».

Она писала мне много отчаянных писем и каждый раз сама себе противоречила, но она до конца так и не изменила своего отношения к твоему деду, и об этом ты должен знать. Этого человека она ставила выше всех в мире, но не пришла на его похороны, так же как ее мать и братья. В 1940 году в Норвегии мы столкнулись с предательством — с грехом против духа святого, и мы его не прощали. Если хочешь знать мое личное мнение, дело вовсе не в политических спекуляциях Бьёрна Люнда и даже не в предательстве. Но меня мутит, что кто-то хотел нажиться с помощью тех, кто превратил страну в свинарник. Моя реакция скорей личная, чем национальная. Я возмущаюсь даже при виде исцарапанных стенок лифта, еще бы мне не кипеть при виде того, как вандалы бесчинствуют в Норвегии. Но, думаю, я был бы не меньше возмущен, если б увидел их в Гааге или Варшаве.

В Норвегии никто не выбирал, становиться ему предателем или не становиться. Выбора не было, и это чепуха, будто немцы от каждого требовали, чтобы он сделал выбор. Нельзя выбирать, стать ли негром из племени банту или остаться белым.

В романах о разбойниках или в детской фантазии подлец обычно ставит безупречного героя перед таким выбором: заруби этим мечом своего отца и ты избежишь мучительной смерти.

Интересно, почему этот мотив столь обычен, что известен многим, даже не читавшим романов о разбойниках? Люди, склонные к подобным вымыслам, безусловно, благоговеют перед авторитетами.

Во всяком случае, мы с бьющимся сердцем и дрожащими руками читали, как герой в гордых незабываемых словах отвергал это требование, а отец говорил ему: «Не раздумывай, сын мой, перед тобой вся жизнь, а я уже стар и все равно скоро умру. Руби смелее, мой сын, и передай поклон матери!»

Далее следовали длинные тирады с обеих сторон, сын умирал от истязаний, а отец посылал палачам страшные проклятия. Однако чаще в последнюю минуту являлась целая армия и, зарубив саблями всех разбойников, кроме атамана, освобождала и отца и сына, атамана же предавали казни через повешение, соблюдая при этом сложный и многословный ритуал. Такая история всегда подавалась с гарниром из самоотверженной матери и юной девы, которые не уступали друг другу в красоте и благородстве; дева выходила за героя замуж и на последней странице в третьей строчке снизу отдавала ему свою девственность.

Потом мы с улыбкой вспоминали эти произведения и иронически цитировали «Князя туманов, или Абиссинскую жемчужину». Я знаю одного человека, который с детских лет хранит «Маленькую швею, или Как он мог?», эта книга занимает почетное место в его собрании переводной литературы. Он красиво переплел ее и всякий раз, когда его начинает грызть тоска о потерянном рае, где люди бывают либо добрые, либо злые, достает ее с полки.

Да, мы улыбаемся, вспоминая собственную наивность. А в 1939 году один из многочисленных европейских народов сочинил мысленно свой роман о разбойниках и начал писать его кровью на землях Европы. Предай свою страну или умри!

Что происходит, когда патриотов ставят к стенке и расстреливают? Что происходит, когда они молча стоят и умирают, — совершенно негероические люди — рабочие, мелкие лавочники, рыбаки и крестьяне? Ведь это и есть самый настоящий роман о разбойниках, который кто-то старается претворить в жизнь: заруби этим мечом своего отца и ты избежишь мучительной смерти! Этот роман отличается от прочих только деталями. Мы смеялись над громкими фразами, бравадой, болтовней. В жизни герои не произносят речей, за это им выбивают зубы. Да и разбойник нынче выражается не столь драматично, он просто приносит заявление с просьбой принять его в члены национал-социалистской партии. И нет ни зрителей, ни красивых жестов, тебя просто ставят к стенке и прихлопывают как муху.

Если сказать тирану: подпрыгни на высоту, которая в семь раз превышает твой рост, и тебе сохранят жизнь! — ему будет очевидна абсурдность такого требования, ибо он кое-что смыслит в гимнастике. Но немец с мозгами, затуманенными пивом, считает, что для этого достаточно приказа, письменного или устного. Он думает, что любой предаст родину, если ему за это сохранят жизнь. Остается лишь удивляться, где он подхватил эту мысль. Неужели тоже в казарме?

Человеческую порядочность недооценивают; мне кажется, что для народа оккупированной страны невелика честь, если говорят о патриотизме там, где надо говорить о простой порядочности. Год за годом немцы ставили людей перед «выбором», который только душевнобольные могли считать выбором. Не надо забывать и о черте, которую отчасти можно назвать общескандинавской, поскольку она характерна для Скандинавии, хотя в не меньшей степени она характерна и для Греции, и для Сербии: нежелание преклоняться перед силой.

Выбора нет. Говорят: мы тебя убьем, если ты не согласишься на то, что хуже смерти. Что хочешь — жить парией или умереть? Ответа нет. Из двух зол ты выбираешь меньшее, то, что тиран считает большим, к тому же, ответив «да», ты только получаешь отсрочку. И лучше умереть сегодня честным, нежели завтра подлецом от руки соотечественников.

Но если ты и задумаешься над этим «выбором», все равно ничего не изменится. Ты вспомнишь о родителях, о братьях, сестрах, детях, которые не захотят после этого жить с тобой, даже видеть тебя и то не захотят. Вспомнишь, что не сможешь показаться на улице, не чувствуя всеобщего презрения. Что на рабочем месте тебя ждет бойкот, что на тебя нападут, если ты осмелишься выйти вечером из дому. Что в лавке, где ты покупал провизию, не окажется нужных продуктов. И даже те, кому ты продашься, будут смотреть на тебя с презрением. Нет, тебе остается только одно — стать к стенке.

Нельзя умалять проявленное мужество, но это мужество не того или другого народа, это мужество каждого отдельного человека, упрямая жизнеутверждающая воля человеческого духа, победа духа над телом, ради которой дух расстается с телом. Умирать горько. Говорят: все-таки хорошо, что он умер с чистой совестью, — возможно, и так, но если для отступника нет утешения в смерти, не горше ли еще смерть для того, кто умирает за правое дело. Все мы беспомощны и ничтожны перед лицом смерти. В последнюю минуту под дулом ружья каждый переживает титаническую борьбу с самим собой: а не воспользоваться ли мне единственной возможностью, не сказать ли «да», поймут ли мои дети, что я был не в силах уйти от них, когда жизнь стоила мне всего одного слова? Но, зная, что дети этого не поймут, не простят, он падает, поникнув головой, у стенки.

Тут нет никакого драматизма, никакого героического мужества, громких фраз и красивых жестов, как пишется в нацистских учебниках. Это тяжкая ноша, которую каждый тащит главным образом ради самого себя, может, и вообще ни о чем не думая, — лишь перед тем, как грянет залп, у него мелькнет смутное, леденящее подобие мысли.

Во всех оккупированных странах протест выражается в подъеме национального чувства, но за этим лежит нечто не имеющее отношения к национальности. Спонтанное чувство справедливости от национальности не зависит.

Приходят чужеземцы и требуют от людей, чтобы они сделали то, чего сделать нельзя. В эти годы мы получили ценный урок, который никогда не забудем: есть нечто, на что человек пойти не может. Прежде мы частенько думали, что каждого можно купить, что все дело только в цене. Оказалось, это ложь.