Песочное время - рассказы, повести, пьесы - Олег Постнов

Сплетни о светиной семье Кису приходилось слышать от старших не раз, чуть ли даже не с детства. Время от времени они возникали в Городке с тех пор, как светина мама вышла замуж, и, сквозь напускной туман слов (форма общественной вежливости), были все же ясней, чем слухи о самой Свете в классе. Кис, впрочем, всегда относился равнодушно как к тем, так и к другим - может быть из-за своего общего равнодушия к людям, - но теперь вдруг нечто из того, что он слышал раньше, смутно припомнилось ему. Пройдя вместе со всеми в гостиную и остановясь под сумрачной тяжеловесной люстрой, очень дорогой и очень некрасивой, мертво отблескивавшей гирляндами хрустальных бус, Кис вместо того, чтобы избавиться от своей свечи (все ставили свечи на круглый серебряный поднос на столе возле горки с печеньями и потом рассаживались в кресла и на диван), поднял ее высоко, словно во мраке, задев по дороге рукой вздрогнувший хрустальный подвесок. Между тем от чужих огней в гостиной и так все хорошо было видно. Но Кис не сознавал этого. Странные мысли столпились в голове его. "То, что происходит со мной сейчас, сегодня, этого не должно было быть, - думал Кис. - Теперь со мной что-то сделали, и я сам не свой. Что же это? Ведь мне стали противны все эти девки... И Маша... Да: я хотел умереть, - прибавил он вдруг. - И, кажется, не совсем спасся. - Это выговорилось очень отчетливо в его уме, и он даже сморщил лоб, желая дольше удержать в себе обстояние этой мысли. - Что я тут жду? надо бы уйти, продолжал он думать. - Свобода, которая не по Гегелю... а, это я говорил сегодня Гаспарову... Совсем уйти. Господи! Еще Светка со своей квартирой. Причем тут Светка?" Машинально он огляделся. Свечи за его спиной горели высоким пламенем, тени вокруг были сумрачны и нечетки, и в этой угрюмой мгле Кис понял, что прежняя его тоска вновь подкрадывается к нему: ему теснило что-то в груди выше солнечного сплетения.

Гостиная ему не понравилась. Глядя по сторонам и все еще не опуская свечу, Кис ясно видел, что на всем, чт( тут было в гостиной, лежал, словно порча, отпечаток не роскоши, но той скаредной мечты о ней, которая, конечно, не могла быть заметна хозяевам, но которую, однако, ничто не прятало от посторонних глаз. Кис даже ощутил на себе как бы холодное дыхание вещей, плохо обжитых и потому враждебных уюту. Запоздалое сознание неловкости собственного положения посреди комнаты и с свечей в руке пришло к нему. Поспешно, сам не зная зачем, отступил он в сторону и, поймав взглядом маленький квадратный снимок в раме на стене, привлекший, впрочем, лишь внешнее его внимание, нагнулся над ним, опершись рукой о буфетный карниз, скользкий от "полироли". Прерванный на минуту ход его мыслей возобновился тотчас, однако теперь уже новые и неожиданные для него чувства одолели Киса. Маша представилась ему. Она была тут же, рядом, но он почему-то стал думать о ней так, как если бы она была где-нибудь далеко и он не мог теперь ее видеть. Вдруг подумал Кис, что уже давно, задолго еще до сегодняшнего вечера и того омрачения, которое случилось с ним в studio и потом на балконе и у Лили внизу, он, Кис, чем более он любил Машу, тем, однако, менее (будь на то его воля) желал бы ей в чем-либо добра. Наоборот: если бы ему сейчас сказали, что она умрет завтра, даже если б это зависело от него, он бы в себе ничего не почувствовал кроме облегчения и ничего бы не сделал для нее. Это открытие потрясло Киса. Приступы нежности, которые прежде у него бывали при одной только мысли о Маше, особенно по ночам, не вязались, казалось ему, с злобой против нее, да он и не чувствовал в себе никакой злобы. Мало того: он понимал про себя, в уме, что для той страшной боли, которую испытал он в studio, увидав Гарика подле нее, она была только поводом, чем-то почти внешним, тогда как причину надо было искать внутри, если только вообще тут можно было доискаться причины. Но так это выглядело логически, а по существу своих чувств Кис видел и знал, что, напротив вытекало в нем из другого с неизбежностью, которой он не в силах был противостать, и узы ее вынуждали его теперь любить, ненавидеть, умирать и жить так именно, как он это все и делал в продолжение сегодняшнего вечера. Он только думал прежде, что уже все позади.

Чья-то рука, порхнув тенью по стене, легла ему на плечо, и Кис, вздрогнув, обернулся. Света стояла рядом с ним.

- Они славные. Да? - спросила она тихо, с интересом глядя ему в глаза. Руку с плеча его она пока не снимала и даже слегка погладила (или ущипнула) его кончиками пальцев, так что Кис, не зная, что сказать ей, мгновение молчал под ее взглядом.

- А... да, - промямлил он наконец, сообразив, в чем было дело. Он перевел дух. Света подошла взглянуть, что именно рассматривал он на стенке, и ему не сразу пришло в голову, что он уже добрых пять минут изучает свадебную карточку ее родителей, старую, с желтыми пятнами по краям и теми вензелями, которыми принято было тогда украшать фотографические портреты.

- Кис, хочешь вина? - спросила Света весело. Растерянность Киса забавляла ее. Кис нахмурился, все еще с трудом освобождаясь от своих мыслей, но тут взгляд его вдруг странно блеснул: как-то невольно в очередной раз заметил он открытое платье Светы, и мгновенное чувство гадливости дрогнуло в его лице. Света, прищурив глаза, следила за ним. К возвращению блудного Киса она отнеслась с особым радушием и теперь не упустила из виду эту перемену в его взгляде.

- Пойдем, - решительно сказала она, беря голой рукой его руку, и потянула его следом за собою к столу. Кис подчинился.

Оказалось, что в гостиной за то время, пока Кис рассматривал обстановку и фотографию на стене, начал складываться уже новый разговор и, как с удивлением обнаружил теперь Кис, центром этого разговора был Гарик. Сев на стул возле стола и очень прямо держа плечи, он отвечал что-то Пату с той снисходительной строгостью на лице, очевидно, почерпнутой им у кого-нибудь из старших офицеров, которую Кис хорошо знал и помнил даже по своим двум-трем случайным опытам общения с военными. Это рассмешило Киса. Особенная типичность Гарика показалась ему странно-уместной в его новом укладе чувств и, подойдя вплотную к столу, он стал слушать с искренним любопытством, чт( именно говорил всем Гарик. Сам Кис в глубине души всегда боялся армии. Но благодаря здоровью, в нужной степени шаткому еще с детства, он уже давно привык рассчитывать в душе на белый билет и потому в первый миг удивился вниманию, с которым все слушали Гарика. Пат, Лёнчик и даже Тристан, оставивший ради этого на время свой флирт с Ирой, обступили его, и, похоже было, один только Гаспаров еще сидел в стороне со скучающим видом, истоки которого, вероятно, следовало искать в тех же расчетах, что и у Киса.

Впрочем, как стало ясно с первых же слов, по своей военной специальности Гарик был сапер. Это заинтересовало всех уже бескорыстно, девочки тоже приготовились слушать, и, как отметил про себя Кис, Маша была довольна разговором.

- Ну, это зависит от проволоки, - говорил Гарик Пату, что-то ему разъясняя, но, должно быть, заботясь о том, чтобы это было понятно всем. - И кроме того там есть такая метка, если ты видел.

- Там... нам на полигоне показывали, - сказал Пат, усмехаясь.

- А, вы были на полигоне? - Гарик значительно кивнул, не меняя положения плеч, и в раздумьи постучал двумя пальцами по столу, отыскивая ход разговора. Кис, подняв брови, неторопливо рассматривал в упор его лицо, дотошно выбритое и совсем бледное, если не считать красного ободка на ушах, вероятно, отмороженных нынешней зимой где-нибудь во время учений. Но именно эти ободки и особенно острые, выскобленные скулы Гарика предстали теперь Кису в перспективе его памяти так, будто он знал о них всегда (как он, конечно, знал всегда о существовании Маши) и сейчас только удостоверился в их реальности.

- Этот вот танкист, - сказал между тем Пат, указывая глазами на Тристана. Ему не очень нравился тон и взгляд Гарика, и он постарался отвести его от себя, тоже подпустив для этого в голос нотку-другую снисходительности.

- Почему танкист?

- Да... ну это... нам позволили БМП поводить, - сказал Тристан небрежно и как бы нехотя, вдруг в самом деле устыдившись того, что он умел водить БМП. Раньше, однако ж, ему это нравилось. В разговоре с Гариком он (правда, как и все) чрезмерно выпячивал "ну" и "это", что шло вразрез с его общей манерой речи, и теперь, поймав на себе взгляд Киса, он недовольно нахмурил лоб и даже снял с носа очки - для того как бы, чтобы протереть в них стекла. Кис, впрочем, мало обратил на него внимания.

- Скажи: а тебе самому не случалось как-нибудь... подорваться на мине? - неожиданнно-громко спросил он вдруг Гарика, остановившись перед ним и скрестив на груди руки. Он слышал, что Гарик говорил всем "ты", и ему даже в голову не пришло, что следовало отвечать "вы" или, по крайней мере, избегать, как это делали все, прямого обращения. Гарик действительно был здесь старше всех лет на семь-восемь. Между тем положение Киса, на его собственный взгляд, вполне уравнивало его с Гариком в правах, да он к тому же еще отнюдь не хотел быть во всем вежлив. Собственно, он не предполагал сказать и дерзость. Но теперь, когда это вышло само собой, он ощутил в себе как бы толчок свободы, ему стало вдруг странно-легко, почти весело, и он уже нарочно усмехнулся Гарику в глаза, глядя на него с прежним искренним любопытством и ожидая с усмешкой, что тот скажет в ответ. Все тотчас повернули к нему головы, он увидел испуганный взгляд Маши, но это было не то, что могло его теперь остановить. Он перешел в душе своей край, за которым полюс( чувств перестали быть различимы, и теперь был уверен, что имеет все основания вести себя так, как это ему только заблагорассудится. Гарик тоже слегка улыбнулся и покраснел. Он, как и все здесь, вероятно, знал причину кисовой желчи, но именно поэтому задет ею не был и только постарался ничем не нарушить принятый им на себя степенный и сосредоточенный вид. Ответил он Кису почти приветливо, пропустив ради этого мимо ушей всю обидную сторону его вопроса: