Рождение музыканта - Алексей Новиков

Иной недоросль еще в грамоте шатается, а тут, изволь, вбей ему в голову университетский курс. В пансионе введены приуготовительные и уравнительные классы. Многим питомцам науки назначены со скидкой, сообразно малым способностям и умеренным склонностям. А какие там склонности, если есть благородные пансионеры, которые склонны лишь к скорейшему получению льгот и преимуществ, присвоенных их дворянскому естеству. Чтобы пробудить этаких к просвещению, пансионский звонок еще затемно наполняет дребезжанием этажи.

Звонок – воспитанники садятся. Звонок – – вынимают книги и тетради. Звонок – начинается лекция.

В классах идут лекции, по коридорам ходят гувернеры, у классных дверей стоят дежурные дядьки, и движется по предначертанному кругу пансионский день.

На каждую лекцию положено два часа. До обеда – две лекции; после обеда – опять две. К концу дня звонок, и тот высунет от усталости язык и едва хрипит.

А то вдруг встрепенется да как брызнет веселой трелькой: «Бр-ратцы, в парадный зал!..»

Теперь звонок не на фортификацию зовет и не на ифику, сиречь философию нравственную, приглашает. Нет, теперь время явиться изящным искусствам. Во всем пансионе нет, кажется, такого воспитанника, который бы не пел, не отличался в танцах, не терзал бы скрипку, или хотя бы не рубил котлет на фортепиано. Как сладкая рисовая каша объединяет пансионские сердца в ненависти, так изящные искусства вызывают всеобщую любовь.

В парадном зале мигом выстраивается хор пансионеров, а собственные крепостные дядьки, живущие в пансионе при многих баричах, рассаживаются перед пюпитрами с инструментами наизготовку. Крохотный человечек, накрытый сверху огромным черным париком, взмахивает палочкой.

Вот он, Катерино Альбертович Кавос, знатный музыкант столицы и музыкальный инспектор Благородного пансиона. Как тесен, оказывается, необъятный Петербург. Давно ли Михаил Глинка слушал оперу «Иван Сусанин», что сочинил господин Кавос, и вот он сам, Катерино Альбертович, является перед ним собственной персоной.

«Музыка – это я!» – мог бы сказать о себе господин Кавос. И если не говорит, то, вероятно, только потому, что у него не остается времени для разговоров. Он поставляет на театр французские оперы-водевили, сочиняет их в итальянском вкусе, по пути приделывает продолжения к немецкой «Лесте» и вовремя поспевает со своей музыкой к каждому новому балету балетмейстера Дидло. Капельмейстер итальянской, французской и русской оперы, господин Кавос обязался по контракту сочинять оперы, балеты, феерии, интермедии, куплеты и всякую музыку, какая будет надобна для всех трупп. Говорят, будто музыка в России должна быть русской? Ну, что ж! Верный контракту, господин Кавос честно выполнит его. Катерино Альбертович уже написал оперы об Илье-богатыре, о Казаке-стихотворце и об Иване Сусанине, – tempo, signori!

Господин Кавос вздымает руку над пансионским оркестром и начинает репетицию. Крепостной сеньор Михеич, состоящий при воспитаннике бароне Вревском, грозно взмахивает литаврами. Но cкрипки еще выводят первое тремоло, потом начинают дуть трубачи, и гремит, наконец, весь пансионский хор. Только Михеич, обреченный с литаврами на безделье, все ждет своего часа и заметно покачивается, не то от вдохновенного нетерпения, не то от пропущенного для вдохновения полуштофа.

Воспитанник второго класса Глинка Михаил не участвует ни в оркестре, ни в хоре. Он стоит в отдалении, среди зрителей, и наблюдает за музыкантами, потом незаметно покидает парадный зал.

В коридоре встретился было Глинке сердечный друг Николай Мельгунов, но и он бежал, запыхавшись, в сборную, где изощрялись фортепианисты. В репетиционном зале кто-то вытягивал из скрипки минорную гамму и врал…

– Ох, врет! – поморщился, проходя мимо, Глинка и, не утерпев, заглянул в репетиционный класс; но не было никакой возможности установить, кто именно врал: класс был полон усердных скрипачей.

Изящные художества нераздельно властвовали в пансионе в положенные им часы. Кажется, один Глинка был равнодушен к этому общему увлечению. Впрочем, у племянника Ивана Андреевича были иные пути, чтобы приобщиться к истинной музыке. Дядюшка решительно взял на себя миссию подыскать племяннику музыкальных учителей.

Глинка прошел в конец коридора и по витой лестнице поднялся в мезонин. Здесь благодаря заботам батюшки он живет на полуприватном положении вместе с тремя товарищами и особым гувернером. В низкие комнаты мезонина реже заглядывает всевидящее начальство, не решаясь часто взбираться сюда по узкой крутой лестнице. Здесь и живут трое смоленских Глинок: двое привезены с Духовщины, а третий – из-под Ельни.

Здесь же стоит и рояль Тишнера, лучшего мастера столицы, подарок от батюшки и матушки Мишелю, его первый в жизни собственный рояль. Глинка, как всегда, полюбовался им и бережно вытер рукавом форменной куртки лакированную крышку.

Теперь бы, пожалуй, и сесть за рояль, но снизу все еще лезли в уши изящные искусства. Нечего делать, придется обождать. Глинка опустил крышку рояля и, не зажигая свечи, подошел в потемках к окну. За окном ковыляла куда-то салопница, а глянул на нее Глинка еще раз – нет ни старухи, ни чепца с фиолетовым бантом на трясущейся голове. Дошла старая до лавчонки или потонула в осеннем мраке, и плывет дальше только бант-сирота?..

Только что выехали на Фонтанку дрожки, возница замахнулся на клячу кнутом, и опять нет ни возницы, ни кнута. И не понять, то ли все еще стучат по булыжнику дрожки, то ли дождь крупными каплями стучит в окно?

Где-то зажегся фонарь, злобно подмигнув тусклым желтым глазом вслед невидимому фонарщику, и дрожащее пятно легло на невидимую Фонтанку. Потом зажегся второй фонарь и, обрадовавшись дальнему собрату, послал к нему едва видимый луч. Луч скользнул по мокрой панели и побежал, но, никуда не добежав, потонул в бездонном мраке. И вот уже ничего нет за окном – ни Петербурга, ни Фонтанки, ни Калинкина моста. Только ветер впричет плачет, неведомо о чем…

Глинка ощупью зажег свечу и открыл дверцу на теплый чердак. Зобастые голуби дружно заворковали, а кролики, ослепшие от свечи, тревожно тыкались в руку теплыми мордочками. Вот и вся мать-натура, мирящаяся с существованием на петербургском чердаке. Певчих птиц в пансионе не заведешь. Ни одна ольшанка не будет здесь петь. А если и запоет от усердия, то будет, пожалуй, похоже на то, как поют внизу пансионеры. Так поют еще ученые канарейки и столичные девицы… Глинка оглядел еще раз мать-натуру, задал ей корма и, уходя с чердака, плотно закрыл за собой дверь.

Изящные искусства, наконец, утихли внизу: теперь дождалась своего часа музыка.

Когда осень льет за окном беспричинные слезы, невольно еще раз прислушаешься к песне, которую поет без конца унылый ветер. И некуда уйти от тебя, бурная, мрачная ночь…