Рождение музыканта - Алексей Новиков

– А сие и тем более, – горячится он, – что подлецы, мал золотник, живучи: были, суть и пребудут… Довольно! – А сам уже обдернул жилет и спешит к легионам Цезаря, которые переходят Рубикон.

Вместе с Юлием Цезарем и подинспектором Колмаковым надо бы переправиться через Рубикон и Михаилу Глинке, но в это время из-за двери кивает ему Сергей Соболевский:

– Миша!

А Иван Екимович уже переправился вместе с легионерами, и исторические воды отделяют его от Михаила Глинки. Как быть?

– Глинка, оглох, что ли? – шепчет из-за двери соблазнитель. – Сейчас Пушкин будет стихи читать!

Увы не каждому суждено со славой перейти Рубикон. Глинка обращается в бегство и, покинув Ивана Екимовича, спешит в сборную.

Среди избранного общества, собравшегося здесь на чтение, почетное место занимает Сергей Соболевский, первый в пансионе книголюб, являющийся порой и на Парнас с собственным кантом или эпиграммой. Присутствуя в сборной, неведомо где витает мечтательный пиит Римский-Корсак; погруженный в элегические думы, он не обращает никакого внимания на общее волнение. Презренный мир не ценит вдохновенья, и даже в стенах пансиона не может получить признания истинный поэт. Рядом с Корсаком сидит Николай Маркевич. Медведь тоже не чурается чувствительных поэм, однако не ищет никакой хвалы.

Среди пансионских сочинителей, тайно единоборствующих с рифмой и мечтающих о тиснении, Медведь являет пример полного равнодушия к фиалу славы.

Только одному пансионеру привелось глотнуть из этого фиала. В журнале «Украинский вестник», если взять первую книжку за 1818 год, напечатано «Приближение весны» и в конце стоит полная подпись автора: Николай Мельгунов. Но та «весна» начертана прозой, а низкая проза не имеет никакой цены в глазах благородных пансионеров. Да, собственно, и весь печатный опус Мельгунова представляет собой только скромный перевод из Сен-Пьера. Прозвище «Сен-Пьер» и увековечило память о явлении Николая Александровича Мельгунова на поприще российской словесности.

В сборной наперебой ублажают мочеными яблоками и тянучками Левушку Пушкина.

– Ну, читай, наконец! – торопят его слушатели, наблюдая, как быстро исчезает угощение и как еще быстрее стрелка стенных часов близится ко времени, предопределенному для всеобщего сна.

Придет, неминуемо придет стрелка к десяти, и тогда зальется на все этажи отдохнувший звонок, и дядьки, выросшие из-под земли, погасят свечи. Прощай тогда поэзия!

– Экая ты скотина, Пушкин! – волнуется избранное общество, взывая к благородству чтеца.

Левушка надкусывает яблоко, с видом знатока подносит его к свету и закладывает за щеку тянучку.

– Я вам такое прочитаю, чего еще никто не знает!

– Да читай же, чорт!

Новая тянучка исчезает вслед за яблоком, и Левушка высоко откидывает кудрявую голову:

Как я люблю мою княжну,Мою прекрасную Людмилу,В печалях сердца тишину,Невинной страсти огнь и силу…

Лев Пушкин читает нараспев, подражая старшему брату – сочинителю. Все, что сочиняет Александр, навсегда застревает в Левушкиной памяти. Еще только набросал Александр Сергеевич новые строки, еще типографщики в глаза их не видели, а Лев Сергеевич уже непременно обнародует их. Благородные пансионеры знают полное собрание сочинений Александра Пушкина, никогда не выходившее в свет. Они знают все стихи, которые сочинил старший Пушкин, учась в Царскосельском лицее, и все предерзостные оды и эпиграммы, которых никогда не пропустит ни один цензор. Благодаря Левушке пансионеры знают все, что и сейчас пишет сочинитель, живущий в Коломне, неподалеку от пансиона. И потому пансионеры осведомлены о злоключениях Руслана и Людмилы ничуть не хуже, чем сам автор поэмы, разбрасывающий брульоны на столах.

Благословен тот, кто встретил на пути своем поэта, но да будет счастлив и тот, кто, довольствуясь малым, слушает брата твоего, беспечный поэт!..

Левушка читает, и стихи текут звонким потоком. Но еще звонче бьет подковой о землю борзый конь, что несет Руслана.

Еду, еду… не свищу,Как наеду – не спущу…

Лев Пушкин делает широкий жест, словно приглашая Руслана явиться в сборную, но и будущий победитель Черномора не властен над оковами пансионских правил. Вместо Руслана по коридору опрометью скачет вконец осипший звонок, и дядьки, войдя в сборную, бросаются к свечам. Все темнеет в Благородном пансионе, точно грозный карла Черномор вдруг простер над ним свою зловещую бороду.

Пансион спит. Спят питомцы, наславу потрудившиеся в чехарду и в трынку. И грезятся им, отпрыскам первенствующего в империи сословия, новые подвиги, ристалища и труды. А есть и такие, которые ни о чем не грезят ни во сне, ни наяву. Если же и случится, что вдруг привскочит на постели такой пансионер и стремглав бросится вон из спальни, значит после ужина прихватил лишнего от домашних кульков.

Но случается и так, что неслышно странствуют по спальням беспокойные тени. Трудно даже сказать, принадлежат ли те тени к миру вещественному или так же призрачны они, как и самое прозвище их «либералы».

Либералами именует начальство крикунов, которые порицают мероприятия правительства и не уважают начальников, даже и тех, кои занимают значительные места. Эти вертопрахи склонны трактовать о конституциях, учат наизусть возмутительные стихи и сверх всего ниспровергают спасительные догматы христианства. Они насмехаются над шагистикой, пророчествуют о переменах в государстве, хулят верноподданных и при всем том имеют дерзость именовать себя и приверженцев своих истинными патриотами…

Все это так, и о том собраны в Министерстве полиции многие верные справки, дабы безошибочно узнавать каждого либерала по его повадке…

Однако при чем же тут Благородный пансион и питомцы, взращиваемые в нем для пользы отечества? Неоткуда, кажется, и проникнуть либеральному духу в Благородный пансион. Нет в пансионе ни входа, ни выхода без начальственного разрешения, и само начальство бдит. А если и просочилось что-нибудь в пансион, так разве одна сомнительная кличка. А впрочем… как знать? Если, например, воспитанник ни в лапту, ни в свайку не играет и стихи пишет – куда его тогда причислить? Хотя бы и Маркевича Николая взять. К тому же еще если он Малороссию Украйной именует и о гайдамаках бредит?.. А зачем Сергей Соболевский Дон-Кишота читает и испанский язык учит? А Глебов Михаил и совсем отпетый: приносит в пансион «Дух журналов», а в том журнале вместо того, чтобы о богоустановленных законах говорить, именно о конституции и прорицают. Опять же и Мельгунов Николай, – хорошо еще, что начальство ничего о «Приближении весны» не ведает. А если с умом разобраться, то в приближении весны не ту ли же конституцию разуметь можно?.. Про Пушкина Льва и говорить нечего: по брату-сочинителю все видно. И если уж перебрать по спискам – на Глинке Михаиле тоже остановиться следует: хоть в науках и добродетели преуспевает, а дружбу не иначе, как с либералами водит. Есть и еще один сомнительный признак: ни при одном из этих питомцев нет в пансионе собственных крепостных людей. Будто и не благородные дворяне, а какие-нибудь бездушные разночинцы. И на это бы давно пора обратить внимание…