Рождение музыканта - Алексей Новиков

В ожидании послеобеденной лекции во втором классе еще раз спели было кант, сложенный в честь подинспектора Сергеем Соболевским, и всем казалось, что поют пианиссимо, только пансионер Михаил Глинка замахал руками:

– Довольно! Ревете, как медведи! – Он остановился перед партой Маркевича, недоуменно моргая: – Один певчий нашелся, и тот Медведь! – Двойник Ивана Екимовича прошелся по классу, оправляя воображаемый жилет: – Учил я вас, учил, однако обучать вас хоть и не вредно, но бесполезно, dixi!

Как всегда бывает при явлении истинного таланта, представлением заинтересовались даже самые не чувствительные к искусству души. Неизвестно, сколько бы еще назидательных сентенций изрек двойник Ивана Екимовича, если б не раздался звонок и с дозорного поста у классных дверей не последовал торопливый окрик:

– Плывет!

Пансионеры бросились к партам и успели водрузить на них библии в тот самый момент, когда в класс вошел законоучитель пансиона отец Алексей Малов. Шествуя между партами и поглаживая шелковую бороду, он начал урок священной истории:

– …Собрались в Вавилоне народы и возгордились, а возгордившись, стали строить, злоумные, башню главою до небес…

Отец Алексей поднимает вверх пухлую десницу, дабы наглядно показать питомцам, куда метила предерзостная башня.

– А господь воззрел и своеволия человеческого не допустил. И башню разметал и смешал у народов языки. Кричат, шумят вокруг башни народы, а языки-то у них смешаны. Сколько народов, столько стало языков. Поди-ка столкуйся!

Отец протоиерей шествует между партами и наставляет питомцев, отвлекшись от смутных вавилонских дел:

– Паки повторяю, смиритесь, людие! – и муаровая ряса отца Алексея шелестит предостережением безумцам.

Важная она, протопопова ряса. Зеленой ряске, которую веничком поколачивал когда-то в Новоспасском отец Иван, так же далеко до этой цветистой рясы, как и людям до небес. А Михаилу Глинке так и кажется, что из-за дородного плеча отца Алексея выглянет старый новоспасский наставник: «Слыхал, книжник? Вот они, столичные-то отцы! Ой, строгие, ой, въедливые!..» Отрываясь от воспоминаний, Глинка снова прислушался к рассказу отца Алексея. Но как ни живописал отец протоиерей достопамятное происшествие в Вавилоне, трудно понять, за что же, собственно, прогневался на зодчих всевышний.

Впрочем, мало кто из пансионеров думал о столь древнем и туманном происшествии. На задней парте, укрывшись за библиями, любители конских ристалищ гоняли искусно выезженных прусаков. С вдохновенным презрением взирал на них классный поэт Саша Римский-Корсак и ничего не увидел даже тогда, когда резвый фаворит выиграл целый пятиалтынный счастливому владельцу. Гонщики уже начинали новую гоньбу, когда отец Алексей, величественно шествуя по классу, стал приближаться к той парте, на которой поверх библии лежала тетрадка персидских слов. Отец Алексей был уже совсем близко к злополучной тетрадке, а Михаил Глинка, углубившись в тайны персидского языка, так и не видел нарастающей опасности.

– Батюшка, позвольте оставить класс по надобности!

Пансионер Михаил Глебов встал перед отцом Алексеем и, вставая, громко стукнул крышкой от парты. По этому сигналу с парт разом исчезло все, кроме библий, а отец Алексей пристально вгляделся в Михаила Глебова. И хотя ничего подозрительного не усмотрел он в питомце, однако сказал гневно:

– Изыди, блудный сын Вавилона!..

В классе снова воцарилась добродетель. И больше ничто не мешало отцу протоиерею наставлять в вере юные сердца, алчущие благочестия.

На уроке священной истории не было ничего похожего на разноязычный шум, поднятый своевольными народами в Вавилоне. Но стоило вернуться в классы в вечерние часы, чтобы попасть прямехонько на столпотворение. Один гувернер спрашивал географию по-французски, другой репетировал историю по-немецки; одни воспитанники долбили аглицкую грамматику, другие хором спрягали латинский глагол, а если хорошенько прислушаться, можно было бы различить и древнюю эллинскую речь. Истинное столпотворение и смешение языков!..

А Глинка, примостившись на задней парте, снова раскрыл тетрадку персидских слов. И далась же упрямцу злополучная тетрадка! Персидский язык вовсе не обязателен в пансионе, но такова неуемная страсть вихрастого второклассника к познанию человеческого слова в самых разных его звучаниях. Чуть ли не единственный из питомцев, Глинка аккуратно является на уроки профессора Джафара, который напевно читает касыды мудрого Саади.

Благословен тот, кто встретил на пути своем поэта. Будь благословен и тот, кто, беседуя с вдохновенным поэтом, уже предчувствует явление музыки!..

Но вместо музыки перед Глинкой неожиданно предстал гонец от математиков:

– Мимоза, ступай алгебру объяснять!..

Нечего делать, приходится отложить персидскую тетрадь. За отличные успехи Глинка произведен в чин классного репетитора математических наук и между всех прочих дел ловко управляется и с этой должностью. Мимозой же величают его за то, что часами сидит он за книжкой, и тогда – не тронь меня! Впрочем, никто так охотно не откликается на просьбы, как эта добродушная мимоза.

Глинка подошел к доске, тщательно выписал формулу и, не торопясь, приступил к объяснению.

По пансионским коридорам медленно прохаживался подинспектор Колмаков. Все так же воевал с Иваном Екимовичем злодей-жилет и все так же раскачивались на подинспекторских сапогах облезлые кисти, давно утратившие память о своем первородном назначении. Не помнил такого времени и гороховый фрак Ивана Екимовича, который если и был когда-нибудь фраком, то разве что при царе Горохе. И никто из воспитанников не помнил, чтобы отлучился куда-нибудь из пансиона бессменный подинспектор. Только совсем ввечеру изрытые оспой щеки Ивана Екимовича принимали цвет доброго пунша, и тогда Иван Екимович обращался к питомцам с новою сентенциею:

– А как мы понимаем философию? – и сам же отвечал: – Философию понимаем мы как науку и как способность души. То-то! Довольно!..

И брел дальше по коридору философ-подинспектор, равнодушный ко всему, кроме пунша и наук.

Глава третья

Много воды утекло с тех пор, как новоспасский возок, обитый изнутри мехом, дотащился до столицы, выехал на Невский и остановился у огромного дома Энгельгардта, в котором проживал столичный дядюшка Иван Андреевич.

– Приехали, старче! – торжественно возгласил Афанасий Андреевич, открывая дверцы возка. – Вот тебе Северная Пальмира, вылезай!..

Стоя на Невском у возка, Михаил Глинка увидел, наконец, Петербург. Все кругом было так величественно и так стройно, как бывает только в музыке, и, как от музыки, душу охватил неизъяснимый восторг. Таких симфоний и увертюр не играли ни в Новоспасском, ни в Шмакове.