Рождение музыканта - Алексей Новиков

Как же не напасть, если еще в дорогу не собрались, а уже возникают перед тобой непредвиденные дорожные затруднения!

И в чувствах и в уме дымится адский мрак… —

приободрился было Григорий.

– Ну, ну! – с оживающей надеждой взирает на Григория Афанасий Андреевич. – Никак, подлец, опять угадал?

Но Григорий не оправдывает надежд и сникает на полустишии. Куда уж там? Все теперь мрак!..

А время летит, и возок, который воздвигают в Новоспасском, растет не по дням, а по часам. Мишель ходит и разглядывает, как раскинулись на снегу огромные полозья, а над ними обозначились будущие стенки. Есть уже в них и будущие окна и дверцы. Накроют возок крышей, запрягут в него лошадей – и пошел, трогай!..

К дорожным сборам неожиданно прибавились новости. Их принесла последняя книжка «Русского вестника», выданная на 1817 год. Журнал перечитали в Новоспасском все и, читая, не могли надивиться: «Про нас пишут!..»

Когда первые волнения улеглись, Мишель унес «Русский вестник» в детскую, сел к печке и еще раз перечитал:

ПОДВИГ СВЯЩЕННИКА СЕЛА НОВОСПАССКОГО

(Сообщено из Ельни)

В 1812 году, когда Наполеон, враг мира и спокойствия, вторгся в пределы любезного нашего Отечества; когда несметные полчища его сопутников и единомышленников, грозивших повсеместным опустошением, рассеялись в пределах смоленских, когда село Новоспасское, отстоявшее от города Ельни в двадцати верстах, подвержено было равной участи с прочими селениями Смоленской губернии…

Помещик и ктитор того села, капитан Глинка, обремененный многочисленным семейством, удалился по мере приближения неприятеля в другие губернии, поручив храм Преображения господня со всеми церковными утварьми охранению и попечению священника Иоанна Стабровского…

Крестьяне, вразумляемые и одушевляемые его советами, общими силами нападали на отряды врагов, устремлявшихся к грабежу и разорению.

30 августа неприятельский отряд, состоявший из семидесяти человек, окружил церковь… Враги, тщетно силившиеся пробиться в железные двери и решетки, сделали выстрел из ружья…»

Уж не сам ли отец Иван вошел в это время в детскую и протянул руку к окну: «Как пальнет шерамыжник прямо в окно!..»

Мишель снова глянул на журнальную страницу и между печатных титлов будто в самом деле обозначился перед ним немудрящий старик и, дивясь на журнальное о себе известие, даже по коленке себя хлопнул: «Не поверит попадья, ни за что не поверит!..»

И не то сам отец Иван забегал по детской, не то побежали за ним отсветы от печки, не то попадья потянула за рукав отца Ивана: «Да будет тебе, выдумщик, будет тебе, старый! Делать, что ли, столичным журналам нечего, чтоб о тебе писать?!» Мишель отрывается от журнала и вздыхает. Нет, не дожил отец Иван, нашлась и на него старость. Лег в церковной ограде под могильный бугорок.

В отсветах от печки все еще метались по детской неясные тени. Глубоко задумавшись, склонился над «Русским вестником» Михаил Глинка, потом бережно закрыл журнал и встал. Прислонился к печке на том месте, где любил стоять, рассуждая о птицах, Аким.

Где-то около самого дома постукивали молотки. Петербургский возок был совсем готов, и стенки в самом деле обивали изнутри мехом.

Глава девятая

В те дни в доме все окончательно спуталось. Промелькнули святки, на святки наскакал Новый год, и тогда началось уже нивесть что. Горничные и казачки бегали по всем комнатам, снизу наверх, сверху вниз:

– Кто укладывал барынино кружево?

Но никто этого не помнил.

– Куда запропастились барышнины козловые башмачки?

Но и этого тоже никто не знал.

Дорожные баулы вытряхивались до дна и укладывались заново. Шутка ли, не куда-нибудь ехать – в Петербург!

Быть в Петербурге! Быть-быть-быть! – высвистывал Захар Иванович, но, несмотря на ученость, не угадал даже собственной судьбы. Шмаковский Григорий, мрачно вздыхая, повез Захара Ивановича вовсе не в Петербург, а к дядюшке Афанасию Андреевичу на долгую побывку.

– Завтра, Михайла, окончательно выезжаем! – дядюшка Афанасий Андреевич стоял перед Мишелем в теплом дорожном сюртуке. – Завтра, пойми, окончательно едем, слышишь, медведь?

Мишель, кажется, расслышал.

Но до отъезда ему еще нужно было о многом сообразить. Кому поручить птиц, которые не отправляются в петербургский вояж? Как быть с книгами? «Странствия» опять строптивятся – не желают уместиться даже в батюшкином хитроумном возке. Очень бы хорошо еще прихватить с собой в возок няньку Авдотью. Но в санкт-петербургский пансион с няньками не ездят. Про то батюшка окончательно объявил.

– Вот вернусь, Авдотьюшка, на побывку, ты мне песен припаси. А я тебе про Петербург расскажу!

Так на том и порешили. И как будто ладно решили, а оба пригорюнились. Грустит, расставаясь с Михайлушкой, нянька Авдотья и, затаясь, роняет слезу. Провожает нянька воспитание свое ласковое на дальнюю чужбину и поет ему напоследок песни, чтоб оборонили питомца от всякого горя-злосчастья. Песня все может!

Хмурится и сопит, расставаясь с Авдотьей, и сам новоспасский наследник. Нет-нет да и глянет на няньку: «Как же нам с тобой жить в разлуке?» А того не ведает, что нет на свете силы, которая могла бы их разлучить.

В январский морозный день 1818 года петербургский возок придвинулся к самому парадному крыльцу. Туда еще сносили какие-то дорожные мешки и непредвиденные чемоданы. Чемоданы втискивали в возок и никак не могли их втиснуть. Даже батюшкин размах оказался мал для семейного путешествия. Потом все примерялись, как в возке рассесться, но никак не могли устроиться. И, конечно, бегали по всему дому и кричали на все голоса:

– Мишель! Где Мишель?

– Миша!

– Михайла!

Он стоял в зале у рояля, склонив голову набок, и о чем-то думал.

– Михайла! – надрывался дядюшка Афанасий Андреевич.

– Иду, давно иду! – отвечал из залы Мишель.

И вот все, наконец, расселись в возке. Управитель Илья Лукич фасонисто захлопнул за господами дверцу:

– Трогай, Прохор!

– В Санкт-Петербург!

Полозья заскрипели, возок качнулся, покатился по узкому запорошенному следу, свернул на лесной первопуток и поплыл, охая и колыхаясь, к столбовой дороге-большаку.

Дорога! Кто тебя, беспокойная, первый проложил? Кто тебя людям указал? Куда бежишь, безначальная, откуда вьешься, вековечная? Куда зовешь, куда манишь и что каждому сулишь?

Сколько путей-стежек на тебе, дорога, сошлось, сколько проселков к тебе со всей Руси сбежалось, а ты знай летишь вперед да вперед и все поднимаешь народ с дедова поселения.

Невелики, кажись, и посулы твои, дороженька! Не сокровища-клады обещаешь, не в каменные палаты приглашаешь – зовешь ты искать правду-счастье на земле, только и всего!