Царствие благодати - Йорген Брекке

В этом сарае нашлось достаточно материала, чтобы доказать причастность Дала к убийствам Эдварда и Хедды Ваттен, а также собственной жены. Кроме того, полиция обнаружила кожу как минимум еще одной неопознанной жертвы, и это позволило занести Йенса Дала в категорию серийных убийц, удовлетворяющих всем мыслимым критериям и определениям.

Что же до виргинского преступления, то и в этом случае обнаружились весомые улики, доказывающие его виновность. Помимо сходства деталей и тайной связи между Гунн Бритой Дал и Эфраимом Бондом, дающей мотив для убийства, нашлось электронное подтверждение поездки Дала в Америку. По всей видимости, он сел в самолет до Вашингтона, где взял напрокат машину. Скальпель и другие хирургические инструменты он с собой в самолет не брал, а приобрел на складе медицинского оборудования в Вашингтоне. Все необходимое он заказал заранее от имени Тронхеймского Музея естественной истории. В Норвегию Дал вернулся чуть меньше чем через трое суток. Первоначальная проверка алиби Дала состоялась до того, как полиция Тронхейма узнала о ричмондском убийстве, и потому основное внимание уделялось выходным, совпавшим по времени с убийством в книгохранилище. Коллеги Дала, потрясенные случившимся, позже говорили на допросах, что считали Дала ушедшим в отпуск. А жене, по словам родителей Гунн Бриты Дал, он сослался на участие в очередной конференции.

У замысла Дала имелись уязвимые места; вероятно, если бы полиция пристальнее проверяла его в начале расследования, обман с поездкой мог быть раскрыт. Тем не менее его идея вывести полицию из игры, заставив охотиться за сумасшедшим маньяком, незнакомым с жертвой, сработала. Могла ли другая расстановка приоритетов при расследовании спасти жизнь Йуну Ваттену, теперь уже никто никогда не узнает.

Улику, выдающую причастность Дала к американскому убийству, обнаружили на следующий день после его смерти. Во время обыска его дома, где среди прочего нашлась копия Йоханнесовой книги, сделанная Далом собственноручно еще до передачи оригинала в библиотеку, полицейские вынули из почтового ящика неоткрытое письмо. Его отправили из США в тот же день, когда Дал вернулся в Норвегию. Почерк на конверте ясно указывал, это письмо он отправил себе сам. В письме оказался маленький кусочек человеческой кожи, еще не успевший как следует просохнуть. Прежде чем констатировать, что это кожа Эфраима Бонда, полиции следовало дождаться результатов анализа ДНК. Но почти наверняка Дал оставил себе этот сувенир на память об убийстве. Что он сделал с остальной кожей жертвы, так и останется неразгаданной загадкой. Скорее всего она стала добычей лесных зверей где-то между Ричмондом и Вашингтоном.

Нет ответа и еще на один вопрос: почему убийство в Музее По представляется более неряшливым и беспорядочным, чем убийство в книгохранилище, поскольку единственного человека, который мог бы объяснить это полиции, уже нет в живых. План Дала предположительно заключался в том, чтобы представить оба убийства как плоды чьей-то извращенной фантазии, нагромождая эффектные детали и добавляя иррациональные подробности вроде засунутой в мусорную корзину головы. Он рассчитывал отвлечь внимание следователей от вероятного присутствия в обоих убийствах в первую очередь личного мотива.

Лишая жизни Гунн Бриту, он сменил тактику. В его действиях было больше порядка, он выбрал замкнутое пространство. Может быть, к этому его подтолкнула неожиданно открывшаяся возможность спрятать тело в хранилище. Как однажды, еще лежа в больнице, заметила Фелиция Стоун, большинство убийц — приспособленцы. Даже самый методичный маньяк способен отступить от своего замысла, если это сулит ему какие-то выгоды.

Другое объяснение заключалось в следующем: если от измывательств над Бондом Дал на самом деле получал удовольствие, то собственную жену ему хотелось убить как можно быстрее. Некоторые даже считали его образ действий признаком того, что где-то в глубине темной души социопата все-таки скрывались подобия человеческих чувств. Синсакер не принадлежал к числу подобных идеалистов.

Ответ на вопрос, что же сделало из Йенса Дала чудовище в человеческом обличье, так и не был найден. Вопреки слухам об ошибке следствия, объявившего пожар в доме Далов случайностью, никаких свидетельств причастности Йенса к этому преступлению обнаружить не удалось. Не похоже, чтобы у Йенса Дала было трудное детство или с ним дурно обращались. Ни один свидетель из тех, кто знал его ребенком, не упоминал типичных для детства серийных убийц проблем или расстройств поведения. Маленький Йенс не писался в постель, не мучил животных, его не уличали в поджигательстве и насилии. Правда, один раз его поймали на воровстве комикса про Фантома в местном кооперативном магазине. Но на этом список его преступлений заканчивался, да и заявления на него так и не составили, поскольку владелец магазинчика решил, что он славный мальчик. Йенс Дал не обижал девочек, его никогда не ловили на шпионаже или подсматривании. Он никому не угрожал; никто не помнил, чтобы он дрался. По словам эрланнских земляков Йенса, с которыми удалось побеседовать полицейским, он был тихим, задумчивым мальчиком, который сторонился окружающих. В юности он вечеринкам и прогулкам с девчонками предпочитал чтение книг и комиксов у себя в комнате. Все его сверстники считали его безвредным, башковитым, но скучным парнем.

А еще Синсакер размышлял о том, сколько времени пройдет, прежде чем он, проезжая мимо бывшего дома Далов, перестанет каждый раз представлять себе обнаженный торс, маску из человеческой кожи и глаза, пристально всматривающиеся в иной мир, совсем не похожий на его собственный. Мир этот зародился и вырос внутри Йенса Дала, питаемый многолетними одинокими раздумьями, которыми ни с кем нельзя поделиться.

Вид дома, располагавшегося дальше по улице и принадлежавшего Йуну Ваттену, тоже наводил на мрачные мысли. Когда Синсакер свернул к себе на задний двор и закрыл за собой сначала подъезд, а потом квартиру, у него уже созрел план: оставить селедку в покое и забраться в постель, поставив на ночной столик бутылку аквавита, а в магнитофон — какой-нибудь сентиментальный фильм.

Его план с треском провалился.

Когда Фелиция услышала поворачивающийся в замке ключ, ею овладела паника. На нее снова накатила тошнота, как всегда, когда она делала какую-нибудь глупость. Разве можно было действовать таким образом? Наверное, она все разрушила еще до начала? Но теперь уже слишком поздно сомневаться. Единственное, что ей остается, — следовать плану. Она прокралась в спальню и улеглась на кровать. Смеясь над собой, расстегнула две верхние пуговицы на блузке. «Ты точно спятила, — сказала она себе. — Что, если не сработает? Нет, должно сработать. Я и так уже почти на четырнадцать лет опоздала».

Увидев Синсакера, входящего в спальню в расстегнутой рубашке и держащего в каждой руке по бутылке аквавита, она поняла: все получится. Это не глупость, а единственно верное решение. Последняя ниточка расследования не подвела — на его лице было написано как раз то, что она так надеялась увидеть.

Зеркало висело у Синсакера за спиной, поэтому со стороны он себя не видел, но не сомневался, все его чувства можно прочитать на лице. Изумление, облегчение и кое-что еще, пережитое в незапамятные времена, но уже забытое.

Она поднялась с кровати, подошла к нему и прикоснулась к его губам указательным пальцем. Забрала у него бутылки и поставила в угол. Раздела его и увела в кровать. Он лег на спину и смотрел, как она раздевается. Наконец остались только черные волосы и белая кожа. Она забралась к нему в кровать и поцеловала в губы. Затем ее губы спустились на плечи и грудь. Долго бродили по животу, пока наконец не добрались до пункта назначения. Он уже был возбужден до предела и кончил слишком быстро.

— Это… это… — бормотал он, запинался и никак не мог подобрать слов.

— Ты понятия не имеешь, что это, — сказала она. — Но однажды я, возможно, тебе расскажу.

Он любовался тем, как она сидит на кровати возле него.

— Надеюсь, что расскажешь.

— А я надеюсь, что у тебя еще осталось немного пороха. Сначала я сделала то, что ДОЛЖНА была сделать. А продолжением будет то, что я сделать ХОЧУ.

— Не забывай, я уже не молод, — заметил он с улыбкой. — Но если мы не будем торопиться, у нас все получится.

Час спустя они сидели в кровати, все еще неодетые, и рассматривали учебник анатомии Грея. Она положила голову ему на плечо, и ее длинные черные волосы окутывали его как плащ. Дыхание ее было спокойным. Когда-нибудь потом она назовет этот истекший час невесомым и скажет, что сила тяжести изменила свою природу. А он лучше всего запомнит свое ощущение — в первый раз ему казалось, будто послеоперационная пустота в голове полностью заросла.