Летняя королева - Чедвик Элизабет

Алиенора кивнула.

– Он заплатит за это, клянусь, – сказала она. – Я все равно расторгну этот брак.

Она закрыла глаза, слишком усталая и измученная, чтобы думать. Ее переполняло отчаяние. Но утром она начнет планировать свое возвращение в Антиохию.

Алиенора вынырнула из черноты глубокого сна и увидела небо, белеющее, как перед рассветом, но все еще усеянное звездами. Мужчины садились на лошадей. Ушибы напомнили о себе, и от боли перехватило дыхание, стоило ей пошевелиться.

– Я не могу ехать верхом, – прошептала она, когда к ней подвели лошадь. – Это невозможно.

Подошел Людовик и окинул ее жестоким взглядом.

– Не надо было сопротивляться Тьерри, когда он пришел за тобой, – произнес он. – Ты сама виновата в том, что произошло. Некоторые скажут, что ты это заслужила; тем не менее я его отругал.

– Я не стану с тобой разговаривать. – Она отвернулась. – У меня было право остаться в Антиохии.

Людовика перекосило от отвращения.

– Антиохия – логово беззакония. Ты знаешь, что люди говорят о тебе? Знаешь ли ты, как сильно опорочила свое имя – и мое в придачу? Тебе не все равно, что ты сделала Францию посмешищем?

Она закрыла глаза, отказываясь отвечать. Бесполезно.

Людовик тяжело выдохнул.

– Мы должны быть вместе. Как я могу вести армию, если ты в Антиохии подстрекаешь к мятежу против меня и разжигаешь рознь? Ты пойдешь к Гробу Господню и обелишься молитвой. И не надейся зря, в Антиохию ты никогда не вернешься. Слышишь? Никогда!

Французская армия, воссоединившись с основными силами, двинулась в сторону Иерусалима. Теперь они путешествовали по христианским государствам, и путь был легче, но дни стояли жаркие, приближалось лето, а весна безвозвратно ушла. Людовик по пути останавливался, чтобы поклониться святыням, пока они преодолевали двести миль между Антиохией и Иерусалимом. Из Антиохии не было вестей, но само молчание обжигало, как наконечники солдатских копий в летнюю жару, и Людовик постоянно оглядывался через плечо.

Алиенора путешествовала в закрытом со всех сторон паланкине, невидимая никому. Это устраивало Людовика, потому что она была рядом, но вне поля зрения, и Алиенора не жаловалась, потому что ее это тоже устраивало. Не нужно было ни с кем общаться, кроме тех случаев, когда они разбивали лагерь или ей требовались необходимые ширмы для омовения. Она могла побыть наедине со своими мыслями, пока ее тело восстанавливалось. С той ночи Людовик к ней не приближался. Она знала, что за ней внимательно наблюдают, чтобы она не попыталась повернуть назад в Антиохию, но с каждой пройденной милей это становилось все менее возможным.

Через семь дней после начала путешествия Алиенора проснулась ночью со странным ощущением: что-то было не так. Ей снился младенец, его пушистая золотистая головка прижималась к ее груди, но когда она взглянула в его крошечное личико, оно начало меняться: румяные щеки посерели, а глаза стали тусклыми и пыльными, как придорожные камни. Он безжизненно обмяк в ее руках, и, когда она прижала его к себе, малыш рассыпался в пыль. Она села, задыхаясь, и прижала руки к животу. Он был тяжелым и твердым, как камень. Она ничего не чувствовала, ни трепета маленьких ручек и ножек, стучавших раньше о стенки ее чрева. Она попыталась снова заснуть, но в конце концов сдалась и пошла посидеть у углей костра, пока не пришло время трогаться дальше.

Людовик хотел посетить святые места Ливана, в их числе и то, где святому Петру были переданы ключи от Царствия Небесного. Земля вокруг зеленела, здесь, в долине источников, можно было немного отдохнуть от палящего зноя. Алиенора пыталась напитаться царящим вокруг миром и спокойствием ради себя и ребенка. Людовик пребывал в прекрасном настроении, ему нравилось путешествовать по-королевски, когда от него требовалось лишь важно шествовать и любезно улыбаться. Она наблюдала за ним издалека – он приветствовал мужчин, широко улыбаясь даже Тьерри де Галерану, которого, судя по всему, быстро простил. У короля все было хорошо. Раймунда Антиохийского он перехитрил, а Алиенору спрятал за шторами паланкина, где ей и место, – так она не могла причинить вреда.

Однажды в пути Алиеноре стало плохо. Тряска в паланкине напомнила о качке в бурном море, разболелся живот. Сначала боль была ноющей, как при кровотечении, но постепенно усилилась до пульсирующих болей настоящих родов.

– Нет, – ахнула она. – Нет, еще слишком рано!

Воды отошли внезапным потоком, с кровью и зеленовато-черной слизью. Алиенора отдернула занавеску и высунулась наружу, чтобы позвать Марчизу, которая ехала на муле рядом с паланкином.

– Мадам? – Марчиза велела мужчинам остановиться и заглянула к Алиеноре. – Святая Мария, – охнула она, на мгновение теряя уверенность в себе.

– Никто не должен знать, – вздохнула Алиенора. – Любой ценой.

Марчиза покачала головой.

– Дальше ехать нельзя, мадам, – сказала она. – Мы должны найти вам убежище.

Она огляделась. В стороне от тропы виднелась пастушья хижина. Всего лишь грубый каменный навес, но больше ничего не было; место паломничества Людовика находилось гораздо дальше.

– Королеве нездоровится, – сообщила Марчиза носильщикам. – Отнесите ее в ту хижину, и я буду ухаживать за ней там.

– Но мы не можем покинуть строй, госпожа, – ответил один из них.

– Если ты не сделаешь этого, она умрет, – в ярости вспылила Марчиза. – И ты будешь в этом виноват. Делай, что я говорю.

– Но король…

– С королем я разберусь. – Марчиза поднялась на ноги. – Госпожа больна тем же, что перенесла в Венгрии. Ее состояние усугубилось после того, каким путем ее вынудили покинуть Антиохию.

Уговорив мужчин отнести паланкин в хижину, Марчиза послала оруженосца к Людовику с тем же рассказом, который изложила носильщикам, и велела привести в хижину и Мамилю.

– Если ты верна госпоже, молчи! – свирепо прошептала Марчиза. – Если кто-нибудь спросит, у королевы ужасное кровотечение.

Мамиля смотрела на нее со страхом и негодованием.

– Я прекрасно знаю, что с госпожой, – ответила она. – Но я не Гизела, я не предаю.

Вместе они помогли Алиеноре перебраться в хижину. Носильщики, услышав слово «кровотечение», держались поодаль – Марчизе это и было нужно. От Людовика прибыл гонец с сообщением, что король продолжит путь к месту паломничества, а Алиенора пусть отдыхает, пока не наберется сил, чтобы присоединиться к основному отряду. Однако для ее охраны останутся стражники, которые разобьют лагерь рядом с хижиной. Гонец настаивал на встрече с Алиенорой, желая убедиться, что она действительно больна, а не притворяется, намереваясь сбежать обратно в Антиохию.

Бросив короткий взгляд на корчившуюся на соломе королеву, гонец быстро вышел.

Рядом с хижиной журчал маленький родник, и Марчиза наполнила ведро свежей холодной водой. В небольшом каменном очаге она развела огонь. Топить можно было и навозом, но среди ее запасов нашелся узелок с древесным углем. Она набила льняной мешок соломой, пытаясь устроить Алиенору поудобнее, и, как только огонь разгорелся, заварила траву, чтобы хоть немного унять боль, хотя и понимала, что не сможет заглушить то, что будет дальше. Кровь в отошедших водах и зеленые пятна испражнений нерожденного младенца рассказывали историю надвигающейся трагедии. Она подозревала, что Тьерри де Галеран не случайно ударил Алиенору, когда они покидали Антиохию.

Алиенора открыла глаза и уставилась на потемневшие от дыма стропила. В животе и меж бедер ощущалась жгучая боль, теперь постоянная и тупая. Горло саднило, как будто она вдохнула слишком много дыма или кричала до хрипоты. Она опустила руку к животу, он оказался опавшим. Ее груди налились, но их уже перевязали льняными полосами. Между бедрами была мягкая ткань. Она чувствовала себя слабой и выжатой.

– Госпожа? – Марчиза склонилась над ней и прижала руку к ее лбу. – Ах, наконец-то жар спал, – сказала она. – Вам было очень плохо. Вот, выпейте еще.