Ключ от миража - Татьяна Степанова

А кто-то медленно поднимался по лестнице. И Женя увидел его из своего укрытия — это был высокий темноволосый молодой мужчина, без плаща, без пальто, в модном твидовом пиджаке и темных брюках. Он прошел мимо спрятавшегося за трубой Жени, поднялся на пятый этаж и позвонил в одну из квартир. Прежде чем Женя успел сообразить, что это была за квартира, он уже услышал щелчок замка и голос брата Витьки. Тому было всего шесть, но он уже наловчился открывать замок, приподнимаясь на цыпочки, и открывал дверь всем — почтальонше, соседкам, приходившим к матери, Жениным одноклассникам, даже медсестре, ходившей к нему делать уколы, когда у него болело ухо. Открыл он и незнакомцу. Тот вошел, дверь клацнула, захлопнулась. А потом Женя услышал истошный крик брата — вопль боли и ужаса.

И тогда… Нет, он даже не понял, что случилось. Он не понял ничего. Его словно парализовало. Мать обвиняла его в том, что он не бросился сразу звать на помощь соседей. Она не понимала, что он не мог этого сделать — его парализовало там, на площадке между пятым и четвертым этажом, когда он услышал этот крик. Он не мог никуда бежать, не мог ни кричать, ни говорить. Мать ошибалась, обвиняя его в том, что все произошло почти у него на глазах, — нет он ничего не видел. О том, что произошло в их квартире, он узнал позже. Когда он, скорчившись от страха, сидел за трубой мусоропровода, он только слышал крики и пронзительный плач — где-то там, за толстой глухой стеной.

Так было наяву. А НЕ НАЯВУ все было совершенно иначе. Сотни, тысячи раз он, Сажин, тогда еще просто Женя Комаров — одиннадцатилетний, двенадцатилетний, четырнадцатилетний, — представлял себе, как он приходит на помощь и спасает брата. Берет топорик — этот вот, точно такой же, каким он, этот зверь, убивал Витьку, берет его и бросает что есть силы прямо ему в спину, в этот его модный пиджак!

Было ведь так просто это сделать — попасть, прикончить его, ведь он был совсем рядом, прошел всего в каких-то двух шагах и даже не оглянулся…

В детстве он часто думал об этом. А потом все это забылось. Все забывается, если не вспоминать. Сажину казалось — он забыл. Он никогда не ездил по Ленинградскому проспекту.

Но однажды в конце апреля он ехал мимо. И увидел слева на той стороне проспекта на кирпичной стене огромный рекламный транспарант: «Продажа квартир, сдача офисов в аренду. Контактный телефон…»

Это были те самые стены, тот самый дом. Тот же корпус. И телефон… Он как-то сразу врезался в память. Засел там гвоздем. И Сажин позвонил. Юная девушка-секретарь все ему рассказала, все пояснила.

И уже в сентябре он переехал. И даже не задавал себе вопросов: зачем он все это делает и что же будет дальше?

А дальше все вроде было нормально. Только однажды он медленно проделал тот самый путь — поднялся с первого на пятый этаж, постоял на той площадке. И с удивлением понял, что мало что изменилось. Кафель вот только на полу после ремонта новый, да стены выкрашены в зеленый, вместо прежнего синего, цвет. Да еще дело было не в полдень, а в полночь, когда все жильцы уже спали. И он был уже не тот насмерть перепуганный, растерявшийся одиннадцатилетний мальчишка, а взрослый, сильный, очень сильный мужчина.

Теперь, для того чтобы исполнить ту свою заветную детскую мечту — спасти брата, повернув время вспять, спасти того, в чьей смерти он не был виноват, но за кого выслушал столько ужасных обвинений и упреков от матери, ему даже не нужно было оружия. Он справился бы с убийцей голыми руками.

Но топорик… Топорик никуда не делся. Вместе с остальными домашними вещами он переехал в новую квартиру. А затем как-то незаметно перекочевал из кухонного ящика на дно щегольского делового портфеля, спрятавшись под папкой со строительной документацией. Все это вышло как-то само собой. Сажин даже не мог вспомнить, как это было, и порой сомневался — да полно, сам ли он это сделал?

Но адвокат твердил — все равно это еще не улика. Какой-то там топорик — это еще не улика. И даже если обе группы крови совпали с группами крови обоих жертв, все равно это только косвенный факт. Не доказательство, а только намек…

Но что же было тогда реальностью?

Это случилось накануне Нового года. Совершенно неожиданно, необъяснимо. Было всего шесть часов вечера. Сажин, усталый и продрогший, приехал на машине с работы домой. В тот вечер он смертельно устал — дома от нескончаемого ремонта в квартире, в офисе от бумаг, на объекте от полного бардака, именуемого нулевым циклом строительства.

Во дворе горели тусклые фонари и орали какие-то мальчишки. Кажется, кто-то с кем-то дрался. А потом испуганно, пронзительно закричал, заплакал от боли ребенок.

Сажин только что приехал, он выключил зажигание и хотел было вылезти из «Фольксвагена», но словно оцепенел. Он видел: в тусклом свете фонаря в двух шагах от его машины — двое. Высокая темная мужская фигура и маленькая, совсем маленькая, детская. Две тени из прошлого.

Взрослый наклонился, навис, повалил мальчишку в снег и бил его, пинал ногами. Мальчишка истошно испуганно визжал.

А Сажин сидел, смотрел на них и не мог двинуться с места. Его снова точно парализовало. Как тогда…

Все, все, все на свете можно забыть. Если не вспоминать. Он твердил сам себе это тысячи раз — все забывается, если не вспоминать. А если увидеть все это вновь?

Он поднял руку — она была не его, чужая: судорожно скрюченные пальцы. Они были снова бессильны что-либо сделать, прекратить это, помочь, спасти…

Преодолевая себя, он смог только включить фары «Фольксвагена». Вспыхнул свет. Тени отпрянули во тьму. Наваждение сгинуло, но…

Потом он увидел этого типа. Он стоял и курил у подъезда как ни в чем не бывало. Он был еще очень молод. Гораздо моложе того, кого он, Сажин, Женя Комаров, столько раз убивал в снах своего детства. Но все это было уже не важно. Все было не важно.

Просто Сажин пошел следом за ним по темному пустому двору. Они были одни. Что было дальше, он помнил смутно — темнота, хруст снега, бросок и…

Странное было ощущение, когда лезвие топорика, преодолевая сопротивление плоти, врезалось в кость. Удар пришелся не в спину между лопаток, а в голову. Но ощущение все равно было странное. От него стало как-то горячо и одновременно холодно в груди.

Адвокат же сказал, что по первому эпизоду с Багдасаровым обвинение вообще ничего не сможет доказать, потому что прямых свидетелей нет.

Сажин не знал ни имени, ни фамилии того типа — услышал их только на допросе у следователя. У них вообще не могло быть имен, потому что это были не люди, не живые существа из плоти и крови, а просто тени — смутные образы прошлого. И голоса.

Как и тот голос за стеной — детский пронзительный, захлебывающийся отчаянием и страхом плач и глухие крики: «Оставь, пусти, не надо, ну пусти же меня…» За стеной у соседей что-то происходило. И повторялось из вечера в вечер, из ночи в ночь.

Сажин знал: за стеной живет соседка Света с шестилетним мальчуганом. Иногда к ней заглядывает ее хахаль. И остается ночевать. Когда соседка была дома — все было тихо, ребенок молчал. Когда она отсутствовала — а она работала сменами в ночь, — ребенок, бывало, заходился плачем и все просил кого-то «не надо, не трогай, пусти».

Особенно отчетливо крики были слышны в ванной. И это было совершенно реально, наяву.

Сначала он дал себе слово: НИЧЕГО НЕ БУДЕТ. То, что произошло во дворе накануне Нового года, никогда более не повторится. Но дом, в который он вернулся после стольких лет, не хотел, не слушал клятв. Прошлое было рядом, за стеной. И ребенок все так же кричал, звал на помощь…

И та самая квартира под номером шестнадцать тоже никуда не исчезла. Адвокат, кстати, недовольно упрекал Сажина за то, что он так необдуманно и сразу признался в том, что сделал слепки с ключей от этой квартиры и изготовил дубликат. Адвокат сетовал на это скоропалительное и такое лишнее признание своего подзащитного и рекомендовал детально обсудить, как выстроить линию защиты по этому эпизоду.

А все ведь было предельно просто.

В тот вечер — была пятница — ребенок снова кричал и плакал. Матери его снова не было дома. А вот хахаль ее был. В тот вечер он снова приехал. Его «Волга» стояла во дворе на месте сажинского «Фольксвагена». Было уже очень поздно, а ребенок не умолкал. И Сажин снова ничего не мог видеть, как и тогда, много лет назад, а только слышал через стену эти отчаянные крики, эти мольбы маленького существа о помощи. Он мог лишь догадываться, что происходило там, за стеной — в коридоре, в комнате, в ванной. И от этих догадок, от этих криков, от воспоминаний он… Он даже не помнил, что делал, как прошла эта ночь. Он перестал себя узнавать.

В пять утра он позвонил в ту квартиру. Долго не открывали, потом открыли — молодой заспанный парень. Хахаль соседки Светланы. Следователь из милиции говорил, что его фамилия была Бортников, но Сажину на это и сейчас, и тогда было плевать. У них не было фамилий. Не было лиц. У них всех было только одно лицо — то самое, знакомое каждой своей ненавистной чертой лицо человека, который прошел много лет назад мимо него. Лицо, которое так мучительно он пытался вспомнить и описать допрашивавшим его милиционерам. Лицо, что запечатлела фотография, которую мать выпросила у следователя, хранила у себя и часто вынимала, в припадке ярости и отчаяния бросала на пол, топтала ногами, обливала слезами и тыкала, тыкала под нос ему, Сажину, тогда еще просто Жене Комарову, одиннадцатилетнему сыну своему, крича, чтобы он не отворачивался, а смотрел, видел, запоминал, ненавидел…