Петербург в 1903-1910 годах - Сергей Минцлов

Все, особенно Тумим и Русанов, встали за меня. Вызвали Карышева и когда он прибежал, сказали ему, как он должен держаться с господами, забравшимися к нему в дом.

В 11 часов эс-деки разом бросились в переднюю и стали одеваться. Вошел, улыбаясь, Карышев и, потирая пухлые руки, произнес: ушли!

— То есть?

— Совсем ушли. Из состава сотрудников!

Мы принялись аплодировать.

У Русанова как раз оказалась в кармане статья о Жоресе. Он ее передал Карышеву и, таким образом, убыль иностранного обозревателя — Берлина — разом пополнилась. И это мы встретили аплодисментами.

— А не повредит их уход журналу? — их ведь человек сорок было? справился потрухивавший в душе Карышев. — Они собираются написать письмо в редакции газет!

Мы его успокоили. Пусть попробуют написать: в дураках останутся только они одни.

Поздравил я Карышева с очищением атмосферы в редакции и отправился домой. Невероятно, но факт!

На другой день после знаменитого эс-дековского ультиматума зашел я к Карышеву; не успел пропеть петух после их отречения, а уж… утром Берлин запросился обратно… Забегал в редакцию и Тотомианц.

Эс-деки являлись в «Речь» с письмом в редакцию о своем уходе, но получили отказ в напечатании его.

12 марта. По Петербургу ходят слухи о близкой гибели города а la Мессина[256]. Как это ни странно — к ним прислушивается не только простонародье, но и многие из интеллигенции.

Толкуют о пророчествах какой-то женщины, предсказавшей, якобы, гибель Мессины и еще что-то, наивная вера в глупую басню так велика, что некоторые собираются уехать на Пасху из города. Событие должно произойти на Пасхе.

От землетрясения осядет полоса земли между морем и Ладожским озером и волны последнего смоют столицу с лица земли. Отмеченное сейсмографом, неизвестно где происшедшее землетрясение служит как бы первым предостережением. Вот вам и XX век!

10 мая. Два месяца не брался за перо, хотя много было, что следовало бы занести в эту книгу. Отмечу кое-что вкратце.

В апреле конфисковали очередную книжку (№ 4) «Образования». Конфисковали за мой рассказ «Тайна»; кроме того, за рецензию о книге Фирсова — «Пугачевщина»[257] градоначальник оштрафовал Карышева на 500 руб.

В редакции «Образования» после истории с эс-деками я больше не был — опротивел мне Карышев с его вечным враньем и никчемными разговорами; написал из приличия сочувствующее письмо ему из Кемере и ограничился этим.

Больше в «Образование» не пойду, пока, разумеется, там Карышев. А сидеть ему там и изображать из себя литературную персону и судью долго не придется; по слухам, он крепко струхнул, приуныл и уже продает журнал.

Привлекают его по 73-ей статье[258]. Что ж, потешился, повеличался, пора и честь знать. Он уже купил себе имение где-то близ Петербурга и это самое лучшее, что мог придумать.

«Образование» гибнет; Карышев сделал все, что мог, чтобы погубить его, подписка очень невелика и вряд ли найдутся чудаки, желающие ложиться костьми для поддержания его.

У подъезда моего на Суворовском просп. был арестован Минин; он эс-дек и по разным эс-дековским делам и за издание сборника «Веяния времени»[259] должен был превратиться в нелегального человека и жить по чужому виду под фамилией Шейнина.

Минин[260] и раньше говорил мне, что за ним опять начали следить шпики и даже однажды удрал от них через мою квартиру, имевшую выход и на 8-ю улицу.

Прекратилось продолжение «Товарища», «Нашей газеты»; вообще всюду дела идут плохо. Публике, видимо, наскучили все «товарищи» и двуногие и неодушевленные.

Лопухин приговорен к пяти годам каторги… Процесс был любопытный. Власти так устроили, что главнейшие свидетели, вроде Рачковского[261], отсутствовали — были «неразысканы».

18 мая. Похоронили О. Пергамента. Покойный был видный член Государственной Думы. Умер от разрыва сердца, но черносотенные газеты с «Новым временем» во главе заявляют, что он отравился.

Дело в том, что в наш век «привлечений» к суду собирались привлечь и его с несколькими другими лицами в качестве обвиняемого в пособничестве в бегстве за границу и укрывательстве известной мазурницы Ольги Штейн[262].

Трое друзей Пергамента, тоже члены Гос. Думы, отправились в Александро-Невскую лавру заказывать ему могилу. В конторе им сообщили, что могилы отвести не могут: митрополит Антоний чинит препятствие.

Слушание дела О. Г. фон Штейн в Петербургском окружном суде. На скамье подсудимых первая слева О. фон Штейн. На скамье защиты первый слева О. Я. Пергамент. Цифрой 4 означен прокурор Громов (рисунок из газеты «Петербургский листок», 1907)

Пошли они к Антонию. Митрополит заявил им, что хоронить Пергамента в черте города и по христианскому обряду, хотя он и православный, нельзя: он самоубийца.

Тогда приехавшие достали из кармана удостоверение прокурора и полиции, что препятствий с их стороны к погребению тела не имеется и что произведенное следствие установило факт естественной смерти Пергамента.

Митрополит ответил, что это, конечно, меняет дело, но что он должен переговорить с обер-прокурором, т. к. накануне по поводу предстоящего погребения Пергамента было заседание из пятнадцати владык и один из них, владыка Херсонский и Николаевский, сказал, что если бы даже Пергамент умер своей смертью, то его не следует хоронить в Лавре, т. к. неизвестно, был ли он у исповеди и причастия в текущем году.

Депутация горячо принялась возражать против дикого мнения, но Антоний сказал, что споры напрасны.

Возмущенные депутаты отправились к председателю Госуд. Думы, Хомякову[263]. Было девять часов вечера. Хомяков по телефону позвонил к Столыпину и весьма резко пересказал ему содержание переговоров с Антонием, добавив, что он не сомневается, что вся Гос. Дума сочтет историю с телом выдающегося сочлена ее за личное оскорбление и что, кроме того, все общество Петербурга сумеет достойно реагировать на нее.

В 11 час. вечера Столыпин позвонил Хомякову и сообщил, что все препятствия устранены, но только похороны должны произойти на Смоленском кладбище.

Похороны вышли весьма внушительные; весь Невский был залит народом; часть публики была обманута публикациями, гласившими, что погребение состоится в Лавре и долго напрасно ожидала у ворот ее приближения процессии.

19 мая. Карышев бросил журнал и уехал в свое имение, под Бологое.