Лазурное море - изумрудная луна (СИ) - Евгения Кострова

— Асир, — вымолвила она одними губами.

Он улыбнулся, словно смог расслышать с разделявшего их расстояния свое имя, обнажая белоснежные зубы, как темно-сумрачный тигр, что вставал на задние лапы, цепляясь за атласные штанины его серебристого одеяния острыми когтями, раздирая ткань, вышитую из крупных алмазов в форме цветов и речными жемчужными бусинами. Его серебристые волосы сцеплял платиновый обруч на челе, и голубая капля чистого сапфира сверкала со свисающей подвески. Айвен сделала шаг назад, стараясь различить оружие под многослойной одеждой высокого мужчины, сколько мечей и охотничьих искривленных кинжалов скрывалось под богатыми материями. Она напряглась всем телом, чувствуя, как воздух начинает гореть между ними. Она помнила в тех странных, дымчатых видениях, как высокое красное полымя охватило стены торгового зала, как горела шкура барсов и металл длинных клинков, как расплавлялась серебристая сбруя, как темнели самоцветы на длинных бусах и рабских цепях. Огонь пожрал само ночное небо, и холод царственной тьмы. Она вспоминала остроту терний, что обвевали ее в коконе теплого и ласкового мрака, убаюкивающего в своей мирной колыбели, то были объятия призраков, омывающие своими смольными камзолами облака при ночной грозе; то были поцелуи ветра, теплеющего между крыльев сокола. Венцы агатовых шипов, что расцветали красными розами в ее волосах, оставляли пламенные лепестки на губах, мак алой рябины на дягилевых ресницах и винную вишню на острых скулах. Она помнила горячие руки, что удерживали ее в бездонной мгле, и теплота тела мужчины вонзалась в кожу, как смертельный яд, распространяясь так же скоротечно, как кислород по жилам. От него пахло лавандой и сладчайшими восточными маслами, миром, и горячим воздухом красных пустынь, что обтекало золото заката и кармин восхода. Айвен подняла на мужчину глаза, когда он продолжал с легкой улыбкой на губах разглядывать женское лицо со странным интересом. Глаза его светились, и в них она могла разглядеть буйство морской волны тонов изумруда и темной орхидеи, и светлые полотнища парусов великолепных белоснежных фрегатов, медленно отваливающих от стеклянного причала, окутываемого сизо-туманными вихрями.

— Я рад, что ты меня помнишь, — произнес он, голос его был богат и сочен, как самые сладкие алые яблоки, и самая чистая воды, и все внутри нее все застыло, как в пшеничном янтаре, похолодело, и когда мужчина заметил ее пугающее выражение, то приподнял в удивлении свои ухоженные прямые брови. — Тебя удивляет моя речь?

Обездоленный ужас сменился беспомощной и дикой яростью, когда она осознала, что он говорит на ее родном наречии без единого неверного слога, с совершенным твердым акцентом, и костяшки пальцев побелели на ее снежной коже.

Он опустился на колени, кладя свою широкую ладонь на загривок темного тигра, давая хищнику играть со своей ладонью, как тому заблагорассудиться.

— Я знаю в совершенстве пятнадцать языков, — объяснил он, не глядя в ее сторону, поглаживая тигра по чернильной переносице большими пальцами, пока тот подставлял голову к ласкающим рукам, жадный в получении большей любви своего господина.

— Рабство и жизнь в неволе приносят в угнетении и свои щедрые плоды, если клетку используешь, как обитель для познания, где время течет медленнее, — он помедлил, прищелкивая языком, и оглядывая девушку с ног до головы, останавливая острый, поглощающий взор на полной груди и узкой талии. И Айвен задрожала под этим взглядом, в котором расплывались седые дымки и плавились лепестки кровавого делоникса. Ночная рубашка просвечивала под горячими лучами солнца, и он мог отчетливо разглядеть наготу ее тела. Странное и неприятное ощущение пронзило воспаляющим взором каждый нерв. Больше года тело было сковано металлическими оковами, что опаляли кожу, а запястья рук покрывались уродливыми волдырями и жидкими пузырями, справлять нужду приходилось стоя, и она испытывала к своему существованию отвращение и стыд, но умереть было выше сил, как и позволить своим пленителям получить от этого удовольствие. Гордость, в ней не умирала гордыня и собственное отчаяние. Она никогда не прикасалась к столь чудесной ткани, никогда ее глаза прежде не видели таких прозрачных вод или яркости красок цветов.

— Правда, — отрывисто и медленно произнес Асир, искривляя губы в коварной и темной ухмылке, — все зависит от того, какого рода рабство уготовано твоей судьбой.

Айвен сглотнула, когда он сделал шаг ей навстречу, затем последовал второй, и отзвук каблуков его сандалий гремел в ее ушах, стучал в висках. Он шел неторопливо, и ни на миг за время своей поступи, не отвел свой взгляд в сторону от ее оледеневшего от ужаса лица. Как и она в свою очередь продолжала наблюдать за игрой света в его серо-голубых глазах, в которых соединились все самые прекрасные оттенки неба, как колебалось опаловое украшение полумесяца в его светозарных волосах, тонких и мягких, словно паутина на пшеничных колосьях.

Он остановился в полушаге от нее, взирая на девушку с высоты своего роста, молчаливо разглядывая ее лицо вблизи, позволяя своим глазам пройти путь от прямого лба до строгих темно-русых ресниц и влажных алых уст, задержать взгляд у родинки на подбородке. С его губ не сходила таинственная и всезнающая улыбка, но она не была злой, хотя кончики ее пальцев покалывало от желания разодрать его красивый облик в кровь. И тогда Айвен поняла, что смотрит на него своим открытым и любопытствующим взором. Позволено ли ей смотреть на этого человека или же ее ожидает страшное наказание? И сейчас по одному его слову и краткому вздоху в тихий коридор, где пестрели узоры цветов и красок, благоухание и яркость света, ворвутся стражники, что сделают ее жизнь более невыносимой и более испытующей, нежели прошлое заключение. Однако проходили долгие секунды, что превращались в минуты, но он не произносил ни единого слова, словно испытывая ее на выдержку.

В конце концов, человек тяжело вздохнул, прикрывая ладонью глаза, и в каком-то нетерпении и разочаровании сказал:

— Неужели тебе даже не интересно, откуда я так хорошо говорю на твоем языке? Хотя, быть может, ты меня не понимаешь и вовсе, или же просто не желаешь вслушиваться в слова, — нечто, сравнимое с усталостью дрейфовало в низком тоне его гласа, и крупица ярости зажглась огнем в глазах, но мгновенно растворилась.

О нет, его слова, и звук его голоса были подобны музыке. Она упивалась его речью, по которой так скучала, и уже не надеялась когда-либо вновь услышать ее. Айвен думала о том, каким прекрасным может показаться звучание родной речи, лучше пения соловьев и иволги, игры хрустальных лютен, чьи овальные лады сияют блеском звездных рек, а солнечная резьба небесных ночных карт ярче голубого пламени. И она стиснула зубы, чтобы не пасть перед ним на колени, и не начать молить о том, чтобы он говорил и говорил. Она могла бы слушать этого мужчину долгими и бесконечными часами, как край неба, что казались бы непродолжительнее вдоха.