Право выбора - Михаил Колесников

— Боже милостивый!..

Подошла короткими шажками, я обнял ее за покатые плечи, поцеловал. Ведь для нее я был почти сыном, но сыном непутевым, который за все двенадцать лет не удосужился ни разу прислать о себе весточки. Но она все простила мне, простила сейчас, когда я целовал ее мокрые от слез щеки. Она была все такая же: маленькая, кругленькая, уже поседевшая, в стареньком платье, переднике и белом платке.

— Ну ладно, ладно, мать, — остановил ее Аркадий Андреевич. — Человек с дороги. Сообрази-ка нам чего-нибудь.

И пока мы расправлялись с пельменями, она, скрестив руки, молчаливо стояла в сторонке.

После обеда Аркадий Андреевич спросил:

— Опять на экскаватор?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Ведь с тех пор за рычаги не брался. Не допустят, да и не смогу. Одним словом, деквалифицировался. У вас здесь «Уральцы» да роторные, а я их только издали видел.

— Так чем же занимался там, в Москве?

Я не ответил. Он не стал расспрашивать. Аркадий Андреевич всю жизнь проработал машинистом экскаватора, и это дело казалось ему самым стоящим, самым нужным. Меня, возможно, он считал человеком непутевым, легкомысленным: ведь я уже был однажды машинистом экскаватора, а потом променял эту профессию неизвестно на что и вот опять вернулся на рудник, но уже без права сидеть за рычагами. Теперь он смотрел на меня с жалостью и, наверное, думал, как помочь.

— Де-квалифицировался… — повторил он с расстановкой. — Слово-то мудреное, а пустое. Экскаваторщики позарез нужны. Неохотно народ едет в нашу глушь. Точно: сразу не допустят — техника здесь серьезная, да и работаем по графику. Тебе, парень, для начала нужно куда-нибудь пристроиться, приглядеться, а там и приобвыкнешь, глядишь, в правах восстановят.

— Да мне все равно, дядя Аркаша. Могу и разнорабочим.

— Ну, ежели все равно, то можно и разнорабочим, — рассердился Аркадий Андреевич, и брови его запрыгали. — А мне вот не все равно! — перешел он на басовитый рык. — К настоящему делу хочу приспособить. У нас, может, парк из-за недостачи машинистов простаивает, а ему, вишь ли, все равно!

— Да не в том смысле… Конечно, лучше быть на экскаваторе.

— Ну, ну, — смягчился он. — Жить пока будешь у меня, а там разберемся, что к чему.

Мы закурили, вышли на крыльцо. Сидели и благодушествовали на солнцепеке. Разморенный теплом, Аркадий Андреевич то и дело вытирал ладонью обильно стекающий пот. У него болели «крыльца», и теперь Аркадий Андреевич «прогревался». Струился голубой свет, дремотная тишина висела над бревенчатыми домиками.

Улица, на которой стоял домик Аркадия Андреевича, имела свое название — Березовый кут. Отсюда брал начало развернувшийся широко рудничный городок, здесь чаще всего попадались бревенчатые постройки, потемневшие от времени. Здесь обитали старожилы, своими руками по своему вкусу срубившие себе добрецкие пятистенные избы.

На противоположной стороне обширной котловины, у подножия гор, белели каменные рудничные сооружения, там раскинулась электрическая подстанция, в свежей зелени прятались аккуратные тесовые коттеджи.

— А кто из прежних остался на руднике? — спросил я.

Аркадий Андреевич задумался:

— Из прежних? Да не так-то уж много. Разбрелись, варнаки, кто куда. Да и то, сам знаешь, тяжело было спервоначалу — породу чуть ли не зубами грызли по случаю недостачи техники. Жрали фасолевый концентрат, да овес, да картошку. После войны всюду нехватки были. А сейчас в рудничном магазине всякой всячины хоть завались. Народ при деньгах. Девки на обыкновенный шелк и глядеть не хотят, все подай им нейлон да капрон. Живем не жалуемся. А за главного начальника у нас, как и при тебе, Иван Матвеевич Кочергин. Присох к Солнечному. Мужик он правильный, хоть и с норовом. Отяжелел малость, построже стал, спуску даже мне, старику, не дает. Оно и понятно: предприятие-то огромное, с каждым годом все растет и растет. На вскрыше уйма людей.

Ну кто еще? Павел Тарасович Дремлюга. По-прежнему комендант. Помнишь? Такой пузатый, юркий. Из соседних поселков понашло много народу, кое-кто в большое начальство выбился. Была такая девчушка босоногая, от горшка два вершка, все на рудник тогда бегала, камушки собирала — Катя Ярцева. Забыл, должно быть. А теперь Екатерина Иннокентьевна, главный инженер карьера! Так-то. Башковитой оказалась, а главное, строгость в ней есть.

Может, помнишь Костю Глущакова — буровой мастер, а тогда разгильдяй был изрядный…

Аркадий Андреевич рассказывал о рудничных делах, а я слушал рассеянно, думал о своем. Нахлынули воспоминания. Катя Ярцева… Главный инженер карьера! На руднике — большое начальство. Строгая, властная… Все это как-то не укладывалось в голове. Я знал другую Катю Ярцеву…

Припомнилась та последняя весна, ветреная, какая-то тревожная. В ту весну почему-то было очень много оранжевых бабочек. Они порхали в зарослях ольшаника, залетали в забои, тучами висели над палатками. Где-то за Кондуй-озером горела тайга.

Я уходил тогда с рудника Солнечного, чтобы никогда больше не вернуться сюда. Шел по крутой тропе на перевал, по той самой тропе, по которой только что спустился в поселок. В руках был самодельный баул из фанеры, в кармане тысяча рублей — все, что удалось накопить. К бегству из тайги стал готовиться еще с прошлого лета. Отпустили не совсем охотно, но без упреков: ведь я был молод и уезжал учиться в Москву. Сам Кочергин обнял напоследок.

— Жаль отпускать, — сказал Иван Матвеевич, — толковый ты парнишка. Будем надеяться, что еще вернешься на Солнечный, но уже инженером.

Откуда Ивану Матвеевичу было знать о моих больших планах? Звание инженера меня прельщало мало. Мне нужен был целый мир, и я смело отправлялся в неведомое с маленьким фанерным баулом и скромным запасом денег. Я родился и вырос в тайге и никогда не бывал дальше глухого полустанка. Но нашелся человек, который заронил мне в душу смутную тревогу, сумел разглядеть во мне что-то особенное.

И когда тот человек, гостивший на нашем руднике, уехал, я вдруг ощутил непонятную пустоту в сердце, тяжело затосковал. Неудержимо потянуло в шумные города. Привычная жизнь опостылела. Все, что творилось тогда вокруг, как-то утратило смысл. Каждый день был наполнен мучительным раздумьем, отравлены были все маленькие радости.

Я покидал рудник без сожаления, отсутствующим взглядом смотрел на запыленные лица людей, на наши жалкие палатки, в которых мы почти два года, в дождь и в стужу, спали прямо на земле, подбросив под бока охапку еловых веток.

И, лишь поднявшись на перевал и окинув глазами молчаливую лесную ширь, я вдруг почувствовал, как бесконечная грусть охватывает меня. Стало жаль, что в последние дни так и не побродил по знакомым распадкам, не сходил к Кондуй-озеру, не слушал по утрам в березовой роще щебетанье красногрудых птиц.

На перевале меня ждала Катя Ярцева. Она стояла, прислонившись к стволу высохшей сосны, руки были безвольно опущены, на глазах блестели слезы. Тоненькая смуглая девушка в коротком ситцевом платьице. Да, синее платье в горошину… Ветер рвал подол. Трепыхался конец голубой косынки.

Катя метнулась ко мне, хотела обнять за шею, но я легонько отстранил девушку. Нет, я не хотел больше с ней встречаться и разговаривать после того позорного случая…

Все началось вот с чего: нежданно-негаданно я прославился. Каждый раз почтальон приносил пачки писем от совсем незнакомых людей. На руднике я стал первым парнем. И если раньше рудничные девчата заглядывались на рослого синеглазого Киприяна, взрывника, то теперь Киприян был забыт, и я улавливал во взглядах девушек, когда они встречались со мной, острое любопытство. Больше всех мне нравилась Настя Куржей, гордая, красивая дивчина с пышным венцом волос на голове и с огромными горячими глазищами. Не так давно она презрительно щурилась, когда я заходил в контору, а теперь все переменилось: Настя стала приветливой, на вечеринках танцевала только со мной. И никто не находил в том ничего необычного: первая рудничная красавица принадлежала мне по праву.

Только Катя Ярцева не смогла смириться с этим: ведь еще с детства мы дружили с ней, делились самым заветным. Когда моего отца придавило на лесоразработках огромной пихтой, а мать умерла от тифа, старый Иннокентий, отец Кати, приютил меня в своей охотничьей избушке. Мы с Катей росли как брат и сестра, спали на сдвинутых лавках. Рябковали по осенней мокряди. С покрова начинался сезон белковья, и Иннокентий всегда брал нас, детей, с собой в тайгу. Он даже подарил мне старинное нарезное ружье с граненым стволом. Спереди к ружью были приделаны сошки. Катя вела хозяйство, чинила наши меховые пимы и белье. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я ушел из дому на курсы экскаваторщиков, а позже вернулся на рудник.

Катя меня любила, но я не принимал ее любовь всерьез. Мне даже в голову не приходило, что она считает меня своим женихом, страдает, когда я заговариваю с другими девушками. Кончилось тем, что она приревновала меня к Насте Куржей. Она на каждом шагу преследовала эту девушку, грозила ей. А я даже не подозревал ничего.