Право выбора - Михаил Колесников

— А мне-то зачем?

— Чудак. Теперь ты не имеешь права ошибаться в выборе подруги жизни. В науку идешь!

Гуляев неисправим.

Демкин тоже пытается иронизировать, но как-то грустно.

— Демкин, пошли в спортзал.

— Как же я теперь на тебя руку подыму? А побить страсть охота!

Жигарев смотрит на меня с любопытством. Вертит козью ножку, закуривает, ухмыляется в рыжие усы:

— Все тебе нужно! И первое место и наука! А на ребят ты не серчай. Кто завидует, а кому просто жаль такого мужика отпускать. Когда уж кончится она, чертова нехватка рабочей силы?! В капиталистических странах безработица. А у нас, куда ни кинь, людей не хватает. Не только на периферии, но и в больших городах. Идешь по улице — сплошь объявления: требуются машинистки, бухгалтеры, токари, слесари, инженеры. Или, например, каландристы. Что за профессия?

— В банно-прачечный комбинат.

— Это не по нашему профилю. А впрочем, они и тут, наверное, нужны: вот прачечная у нас плохо работает!

— Не пойти ли в каландристы? — шучу я.

— Завидую, парень, твоей широте: хоть под воду, хоть на мороз, хоть в науку. Весело живешь. А я вот к одному делу прилип. Может, это ограниченность? Но люблю это дело! И никакими соблазнами меня не собьешь. Не умею разбрасываться. Каландрист!.. Красиво. Вроде кавалерист.

Одна Леночка в восторге. Ее глаза горят радостью молодости: жизнь удивительна!..

— Ты напишешь, да? Только сразу. Или телеграмму.

— Зачем переводить бумагу? Собирай манатки — и айда в Москву! Если тут не хочешь, там распишемся. Я ведь действительно люблю тебя. Неужели ты не веришь? Хочешь, поклянусь, как в тех романах, которые читает Шибанов? Я ведь в самом деле не могу без тебя! Я тебя люблю, понимаешь? Просто мне не нравится само слово: люб-лю, хлюп-хлюп. Мне кажется, не обязательно обозначать чувства словами. Я не знаю, как без тебя начинать день. Вот живу от одной встречи до другой. Почему ты не хочешь ехать?

— Нет, Володя. Я не поеду. Но ты обещай писать. Я ведь буду ждать.

— А отчего у тебя слезы?

— Разве слезы? От солнца, наверное. Все время сижу в лаборатории…

Мы снова стоим у обрыва. Жар ее пересохшего рта. Сплошное сияние и на реке, и там, дальше, сияние во все небо. Этот слепящий белый свет, а под ним угадывается движение в сугробах, неприметное движение на реке, которая готова треснуть, как яичная скорлупа, и дать ход синим льдинам, или, как говорят у нас на Баскунчаке, крыгам. Кое-где виднеются пятачки черной земли. По снегу прыгают синицы, в ивняковых зарослях поют желтогрудые овсянки — будто роняют звонкие капли.

— В этом году весна особенная… — говорит Леночка. — Еще не было такой…

Весна, весна… Скоро она придет, с шуршащей, бурлящей водой, с жизнерадостными мятежами дроздов над деревьями, с острым запахом прели и гнили, с чавкающей алчно грязью, с набухшим зерном в ворчащей утробе земли. Да она уже вошла в нашу монтажную зону — радостным дрожанием веток, потоками белого солнечного света, веснушками, проступившими на носу у Леночки.

— Пойдем завтра в клуб, — говорит Леночка. — В кино или на танцы. Я так люблю танцевать!

— Во-первых, я не танцую. Во-вторых, завтра партийное собрание. И не просто, а отчетно-выборное. Должна бы знать, хоть ты еще и комсомолка.

— Почему отчетно-выборное собрание весной? Обычно бывает осенью.

— Партийная организация за последнее время очень выросла, и решено создать партком. Событие немаловажное.

— Расскажи, как ты вступал в партию.

— На флоте это было. Герой Советского Союза Иванский рекомендацию дал.

— Герой Советского Союза — и дал тебе рекомендацию?! Расскажи.

И я рассказываю.

…Получена радиограмма из штаба: во время учебного похода подводная лодка потерпела аварию.

Меня и мичмана Оболенцева вызывает капитан второго ранга Иванский, объясняет обстановку.

— А кто-нибудь спускался на такие глубины в мягком скафандре? — спрашиваю я.

— В водолазной практике подобных случаев не было, — твердо говорит Иванский.

Оба, и мичман и капитан второго ранга, почему-то поглядывают на меня. Сейчас Иванский скомандует: «Водолаз, на трап!» Холодею при одной мысли об этом. Но не скажешь же Герою Советского Союза: боюсь, дрожу за свою жизнь. Ведь там, в отсеках, задыхаются люди.

— Разрешите мне идти на грунт? — вдруг говорит мичман.

Чувствую, как вспыхивают щеки. Такого поворота не ожидал…

Капитан второго ранга Иванский, собственной рукой написавший инструкцию о пределе использования мягкого снаряжения, даже не пытается отговорить своего старого друга.

— Разрешаю!

— А не опасно? — подаю я голос.

Иванский щурится:

— Очень даже. Что вы предлагаете?

И тут, не узнавая собственного голоса, я говорю:

— Разрешите пойти вместе с товарищем мичманом?

Иванский будто ждал этого:

— Правильно. Вдвоем сподручнее.

Вот так всегда. Кто-то должен идти первым. Страшно бывает самому первому. Остальным гораздо легче.

Электрическая лампочка, участливое лицо врача — все будто сквозь волнистое стекло. У врача фиолетовые веки, увеличенные очками, пористый нос. Рядом на койке стонет мичман Оболенцев.

— Вам лучше? — спрашивает врач.

— Грудь… ноги ничего не чувствуют, — хрипит мичман.

Мы в рекомпрессионной камере. Здесь под повышенным давлением отлеживаемся после длительного пребывания на больших глубинах, лечим кессонную болезнь.

Вот после этого и дал мне Герой Советского Союза Иванский рекомендацию в партию.

Леночка смотрит на меня с восторгом.

А я в эту минуту почему-то опять думаю о том, как трудно мне будет расстаться со стройкой, с друзьями, с Леночкой…

Илларионова, пожилого седоватого человека в очках, я неоднократно видел и раньше, но как-то не задумывался о его роли здесь, на строительстве. Мало ли неизвестных мне людей бывает у нас: ученые всех профилей, представители Академии наук и Атомного комитета! А он вот, оказывается, кто! Со мной всегда такое случается: знает весь мир — один я не знаю.

С виду очень скромный, даже очень неприметный, я бы сказал, невыдающийся, очень уж обыденный; никакой привлекательности. Нам подай фигуру, внушительность, приятный бас, чтобы был не человек, а картинка!

И этот Илларионов появляется в нашем блоке, решительно идет ко мне.

Всяких людей приходилось встречать: и Героев Советского Союза, и Героев Социалистического Труда, и депутатов, и крупных ученых, и вот инструктор ЦК пришел сюда, где и повернуться негде…

Почему-то испытываю смущение и робость. ЦК… святое слово. Смотрю во все глаза на невысокого, плотного мужчину в обыкновенном заячьем малахае и даже не знаю, как отвечать, как вести себя. Что-нибудь брякнешь невпопад!

— Давайте знакомиться! Меня зовут Александр Дмитриевич. О вас я кое-что уже слышал. Чем заняты после смены? Вот и прекрасно! Если не возражаете, побродим по строительству.

Проходя по территории, я думаю о многом. Ведь все здесь наводит на размышления. Меня всегда восхищали люди, умеющие воплощать мертвую идею, запечатленную на бумаге, в металл, в умную живую машину, вот в такую атомную электростанцию.

Был жадный интерес ко всему этому: разглядываю чертежи, все вроде бы ясно. А как будет выглядеть машина в натуре? И постепенно прихожу к выводу: материализация идей — не менее интересный процесс, чем рождение самих идей в головах ученых и инженеров, а может быть, даже более интересный. С каждым годом идеи становятся все тоньше, все глубже, все изощреннее, а это требует столь же тонкого воплощения. Рабочий должен схватить великую, изощренную идею, понять ее больше, чем сам изобретатель, материализовать в конкретных формах и даже модернизировать, освободить от теоретической вязкости и неопределенности.

Вон сколько здесь, в монтажной зоне, светлых голов! И каждый, казалось бы самый неприметный, — мастер, бог. Мы воплощаем идеи. Мы воплощаем научно-технические идеи. На нас держится научно-техническая революция, мы ее спинной хребет, руки и мозг. Сама практика века заставляет нас глубже понимать природу вещей и явлений. Мы — рабочие. Но не те, какими были, скажем, даже десять лет назад. За десять лет совершился невиданный скачок в нашем сознании. О самых небывалых автоматических линиях мы рассуждаем как о чем-то само собой разумеющемся.

Казалось, Илларионов станет расспрашивать о делах бригады, о том, как мы взяли первое место, кто отличился. Но он будто бы и забыл, что я бригадир.

— Вижу, на стройке вы повсюду свой человек, — говорит он с непонятной усмешечкой. — А я вот все не пойму, что здесь к чему. Вон те, что они делают?

— Так это же бригада Базунова! Привет, Палсеич!

Но Павлу Алексеевичу не до нас. Его бригада занята подъемом того самого резервуара, где я угорел. Кран большой грузоподъемности уже приведен в действие. Базунов движением рук подает команды. Он сосредоточен, глаза остры, губы плотно сжаты.