Переводчик - И. Евстигней

– Ну, что он тебе сказал? – нетерпеливо поинтересовался Крис, как только Сессар скрылся за поворотом. Свен и Бузиба тоже смотрели на меня с любопытством. За эти три месяца мне удалось немного выучить африканское наречие, на котором говорил Бузиба – его имя в переводе означало "глубоководный", и он действительно был моряком, захваченным в плен вместе со своим торговым судном – а также существенно продвинуться в скандинавском, на котором разговаривал Свен. Между собой наш квартет ладил вполне гладко. Я с удивлением наблюдал за тем, как Свен, Бузиба и Крис ловко объясняются друг с другом на диком пиджине из скандинавского, низше-кастового африканского и благородного французского, дополненного активным языком жестов. А как же пресловутые различия на уровне структуры сознания и фундаментальных понятийных конструктов, о которых твердят учёные и которые якобы делают носителей разных языков несовместимыми почти на физиологическом уровне?.. Впрочем, задаваться столь сложными философско-лингвистическими вопросами у меня сейчас не было ни сил, ни желания. Главное, что после того страшного случая в аэропорту, когда я попал под атаку многоязычного спрута и едва не отправился на тот свет, в моём сознании словно сломались какие-то ненужные барьеры, и теперь оно переключалось между языками легко и свободно, позволяя мне чувствовать себя совершенно комфортно в любой многоязычной среде.

– Он сказал, что меня хотят повысить в чине за мои заслуги. Перевести в какой-то легион…

Крис, профессиональный танцор – свистящие захватили их самолёт, когда он вместе со своей балетной труппой возвращался с гастролей из Имперских Штатов – изящно кивнул головой:

– Да, я слышал о легионе. Говорят, это считается большой честью. И ещё говорят, что члены легиона получают лучшую еду и женщин.

Несколько секунд я пристально смотрел на Криса, пытаясь понять, не шутит ли он, но тот говорил совершенно серьёзно.

– …еду и женщин? – переспросил я, и Крис утвердительно кивнул.

Я улыбнулся и, уже не в силах сдерживаться, рухнул на колени в диком приступе смеха. Бузиба скорчил огорчённую рожу и покрутил пальцем у виска, Свен тоже посмотрел на меня непонимающим взглядом. Но, видимо, мои собратья по несчастью достигли той же моральной кондиции, что и я, и после моих сбивчивых объяснений на ломаном африканском и скандинавском мы все четверо катались по полу камеры, корчась от смеха.

Насчёт лучшей еды и женщин Крис, конечно же, ошибся. Да и с чего бы нашим хозяевам проявлять такую заботу о своих рабах – всё равно наш конец предрешён, так к чему напрягаться? Но примерно через неделю, когда солнце почти скрылось за горизонтом – наша камера располагалась в самом начале тюремной пещеры, и из неё открывался восхитительный вид на изрезанный невысоким предгорьем горизонт, за которым начиналась великая Патагонская пустыня – в нашу камеру ввалился довольный Сессар. Он был не один. За его спиной семенил очень пожилой свистящий, почти старик, но крепко сбитый, с мускулистыми руками, в которых он держал длинный обшарпанный футляр.

– Наш-ш-ш оружейник Хос-с-се, – представил Сессар своего спутника и с гордостью добавил, – один из трёх лучш-ш-ших мас-с-стеров в с-с-стране… во вс-с-сём мире. Он принёс-с-с для тебя подарок.

Старик бережно положил футляр на пол, нажал на замки, которые расщёлкнулись с легким скрипом, и медленно приподнял крышку. И тут я увидел его.

Мир вокруг меня словно исчез, я замер, не в силах произнести ни слова.

На древнем, местами вытертом до белизны бордовом бархате лежал меч, странный, фантастический, невероятный – никогда раньше я не видел такого оружия, но то, что это было оружие, созданное сохранять жизнь одному и отнимать жизнь у других, не было сомнений. Меч был полностью чёрным – удлинённая, как у полутораручника, рукоять из чёрного палисандра, надёжная гарда из чёрного металла, и клинок… нет, он был даже не чёрным, он был самой тьмой – узким, стремительным сгустком тьмы, который, казалось, время от времени пульсировал изнутри багрянокровавыми всполохами.

Меч притягивал к себе, манил… не спрашивая у мастера разрешения – не в силах я был сейчас ничего спросить – я потянулся к нему, осторожно просунул пальцы под рукоять и медленно-медленно, почти не дыша, вынул его из футляра. Тот был ощутимо тяжёлым, и, чтобы не выронить бесценное сокровище, я обхватил рукоять и чуть приподнял клинок – и в то же мгновение меч вдруг всколыхнулся, словно пробудился от долгого сна, внутри клинка пробежала мощная волна, и он влился, лёг в мою руку сам, без моей помощи, легко и естественно.

– Он… он живой!.. – от неожиданности я дёрнулся.

Наверное, на моём лице была написана такая дикая смесь восторга и ошеломления, что старик-свистящий рассмеялся:

– У любого хорош-ш-шего меча есть душ-ш-ша. А этот ж-ж-живой куда больш-ш-ше, чем ты думаеш-ш-шь.

Я поднёс меч к глазам и всмотрелся в него. Странный материал, покрыт блестящей чёрной краской, но явно не металл… стекло?.. Но как стекло может быть таким гибким и прочным? Даже на взгляд режущие кромки по обеим сторонам голомени были безупречно, бритвенно-острыми… Я качнул рукой, и мне показалось, что внутри клинка перекатывается густая, полужидкая масса… Да и форма у клинка была довольно странной – два дисковидных утолщения делили его на три части, делая похожим на лапу гигантского членистоногого.

Осторожно, привыкая к мечу, я начертил клинком в воздухе плавную дугу, немного затянул петлю на себя и вдруг резко выбросил руку вперёд. Остриё меча со свистом рассекло воздух, и меня тоже кинуло вперёд – будто меч многократно усилил мой импульс и потянул за собой. От неожиданности я потерял равновесие и упал на колено. Ничего себе, сила! Он… он и вправду живой!.. Я приподнял клинок, меч снова всколыхнулся, мягкой волной влился мне в руку и… сломался. Потеряв свою стремительную прямоту, клинок изломился, как корявая старушечья рука, выпятив наружу костлявые суставы. Я ошеломлённо уставился на него. Что случилось?! Что-что, а с мечами я обращаться умею, недаром с пяти лет держу их в руках. Плохой меч я чувствую сразу, стоит мне взять его в руки, но этот… этот казался таким надёжным и крепким!

– Там, под с-с-средним пальцем, у с-с-самой гарды, триггер, нащ-щ-щупай, – прошипел оружейник.

Триггер? Я поводил подушечкой пальца по рукояти и действительно нащупал небольшую выпуклость. Я плавно нажал на неё, чуть повёл рукоять вниз, и клинок выпрямился, избавился от своих уродливых изгибов, вернув свою идеальную, чистую прямизну.

Меч с изменяемой геометрией клинка?!! Да разве такое возможно?!!

Но я держал его в руках – чудо чудное, диво дивное, изогнутое и переменчивое, непостоянное и непредсказуемое, как и моя судьба…

– Спасибо, – прошептал я. Старик-оружейник смотрел на меня пристально, не отводя глаз. Да, это было глупо, я это прекрасно осознавал, абсолютно и бесповоротно глупо в такой ситуации, но я чувствовал себя абсолютно и бесповоротно счастливым… Осторожно-осторожно, кончиками пальцев я провёл по клинку, не в силах избавиться от морока… от настойчивого ощущения, что я держу в руках свою собственную судьбу…

Весь следующий месяц меня не трогали, даже не выводили на вечерние бои. Только через день после визита оружейного мастера ко мне явился Сессар с подручным и вставил мне в клеймо на виске рубиновую полоску. Как он объяснил, рубиновые полосы предназначались только для настоящих гладиаторов, а для рабов других категорий – сапфировые и изумрудные. Для каких именно других категорий, он умолчал.

А я привыкал к своему новому оружию. Понемногу, движение за движением, взмах за взмахом изучал его своенравный, коварный характер. Он действительно был живым, отвечал на каждое моё движение, едва заметное подёргивание руки, а порой – или мне только казалось? – воплощал в жизнь даже на намёк движение, намерение, едва родившееся у меня в голове. Я учился разговаривать с ним, учил его язык точно так же, как шаг за шагом вникал в тонкости скандинавского под наставничеством спокойного Свена, или овладевал основами кастового морского под руководством горячного Бузиба.

К мечу мои друзья не прикасались. Бузиба заявил, что скорее умрёт, чем возьмёт его в руки. А однажды признался мне, что боится, что как-нибудь ночью, когда все будут спать крепким сном, меч выползет из ножен, подползёт к нему, обовьётся вокруг его шеи, как удав, и перережет её.

Я не хотел давать ему имени. Будь проклят тот день, когда оружию стали давать имена…[45] Не хотел, потому что тот и без того был живым, чересчур живым – тёмным, фатальным, одушевлённым существом, одним своим видом внушавшим человеку подсознательный животный страх. Но однажды после утренней тренировки, когда я стоял на коленях на залитом солнцем плато перед футляром с мечом и уже собирался было его закрыть, я вдруг замер и посмотрел на него. Тот лежал, вытянувшись на древнем бархате ядовитым чёрным аспидом. Его тёмная плоть, казалось, не отражала, а поглощала лучи солнца, как щель в преисподнюю, прорезанная кем-то в сверкающем полотне этого мира. И у меня перед глазами само собой всплыло его имя… мальАх-хамАвэт… «ангел смерти» на таинственном древнем иврите, давным-давно переплавившимся в едином тигле семитских языков в современный наркотический арабский… Так и прижилось к нему это имя, правда, сократившееся в обиходе до МальАха – «ангела». У меня было ощущение, что меч принял его и охотно на него откликался.