Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

— Я потому так болтаю, что родня ко мне пришла, — развеселилась Ксения, — ты ж и не знаешь, а ведь это богородицына дочь, — она обращалась к Прасковье, а сама весело и усмешливо взглядывала на Машу.

Антонова так и ахнула:

— Никто ж не говорил тебе, да ты сама все знаешь…

— Не все, а только кое-что ведаю…

Маша не смела глаз поднять на Антонову — она не говорила ей, откуда знает про Ксению, откуда взялся у нее такой интерес к этой юродивой…

Баня истопилась, и когда они пришли в нее — низенькое бревенчатое строение с крохотным оконцем, высоким камельком и большим котлом посреди него — Маша не знала, как отказаться от своей затеи. Ей хотелось, чтобы Ксения вымылась, чтобы она могла погреться в жару и пару бани, и вовсе не собиралась париться вместе с ней. Но Ксения только взглянула на нее, и Маша принялась торопливо раздеваться.

Ксения же сняла с себя красную кофту, зеленую юбку, скинула разбитые башмаки и оказалась в длинной, до пят, белой рубахе.

— Ты мойся, — сказала она Маше, — а я попарюсь…

Она навзничь легла на полку и закрыла глаза.

Пришлось и Маше, принять баньку. Она уже вымыла свои красивые волосы, натерев их мыльной травой, обкатилась ведрами теплой воды, посидела на нижней ступеньке полки и налила в ушат воды.

Ксения лежала без движения в одной и той же позе, скрестив руки на груди.

Маша намочила мыльную траву в горячей воде и принялась мыть ноги Ксении.

Та не открыла глаза, так и лежала в жарком пару…

Маша уже оделась, сидела на приступке распахнутой в предбанник двери, а Ксения все лежала в горячем пару без всякого движения…

Маша уже начала задыхаться, когда Ксения встала, наконец, облилась водой из ушата и натянула юбку и кофту.

— Куда, на мокрое, вот же рубашка свежая, и новая юбка, и кофта… А башмаки…

Маша без сил уронила руки, когда увидела, что Ксения, как была в мокрой рубашке с натянутыми поверх кофтой и юбкой, босая вышла из бани. Она кинулась вслед за ней, но юродивая словно растворилась в вечереющем уже воздухе.

Она кинулась за баню, к крыльцу, влетела в комнаты. Юродивой нигде не было…

— Что же это, — закричала Маша, вбегая в дом, — куда ж она?

— А в поле, наверно, — спокойно ответила Антонова. — Она как из бани выйдет, сразу в поле, на просторе молится, стоит всю ночь на коленях…

— Простынет же, — пробовала горячиться Маша. — Она же надела прямо на мокрую рубашку кофту и юбку, и все, исчезла…

— Беспокойства хватит, — сказала Антонова, — не простынет, Бог ее хранит, и нам дай Бог такое здоровье… И всегда-то так, попарится, наденет юбку и кофту на мокрую рубаху, и след ее простыл… Вперве-то и я тряслась, а теперь знаю — такая она, и ничем ее приветить нельзя…

С тем Маша и поехала домой. Все ей виделась высокая белая фигура, без движения лежащая на полке в горячем жару парной и ее закрытые глаза…

А дома ждали. Приехал Петр Иванович с братом Никитой Ивановичем. Едва она вошла, как Петр Иванович кинулся к ней:

— Марья Родионовна, где это вы пропадаете, мы уже два часа вас дожидаемся…

— В бане парилась, — грустно отозвалась Маша.

— Как в бане, где же? — опешил Петр Иванович…

— Да вот так случилось, — сбивчиво начала объяснять Маша, — я искала Ксению, юродивую, нашла ее в дольгаузе. Чтобы она вымылась, придумала, что хочу сама в баню и ее прошу помочь. Она и пошла со мной, только…

Тут она остановилась, посмотрела на братьев печальными глазами и тихонько сказала:

— Что это я…

Никита Иванович с интересом и нежностью наблюдал за этой юной еще, такой простой девушкой, за ее неловкими движениями и думал про себя, как же повезло Петру…

— Никита Иванович, — вдруг обратилась она к нему, — как же это можно, там, в дольгаузе, даже вспомнить страшно… Грязь, вонь, духота, вши, женщины, мужчины, все вместе, дети тут же толкутся, в одной комнате, да и комнатой назвать ее нельзя, а ведь это больные, лишенные разума, им уход нужен, им няньки нужны, им санитары нужны. Собрали всех вместе, а этот Пуассонье, ведь он же, верно, ворует, раскрадывает все, их и кормят-то, наверно, один раз на дню…

Она с жаром рассказывала и рассказывала обо всем, что видела в дольгаузе, приюте для умалишенных, а Петр Иванович смотрел на нее и не понимал…

— Да ведь у нас свадьба на носу, — заикнулся было он.

— Мы-то счастливые, а они? — захлебнулась словами Маша.

— А как вы думаете, Марья Родионовна? — осторожно вмешался Никита Иванович.

— Ой, я бы им, ну пусть по двое-трое живут в комнате, да постели, у них же кроме тюфяков с соломой больше и нет ничего, да смотреть, чтоб кормили…

— Но ведь это умалишенные, — мягко возразил Никита Иванович.

— Бог лишил их разума, но не лишил жизни, — горячо вскинулась Маша, — значит, и они на что-то нужны? А мы — люди богатые и счастливые, можем так и глядеть на них да руками разводить?

Никита Иванович внимательно посмотрел на брата.

— Разумница, невестка моя, — смеясь, сказал он, — вон как рассуждает, как самый настоящий государственный ум…

Петр Иванович в изумлении глядел на Никиту. Какие-то там умалишенные, ходит где-то, по приютам каким-то, лучше бы дома сидела да вышивала…

— А знаете что, — заключил Никита Иванович, — что, если вам и впрямь заняться устройством такого приюта. Государыня указ издала о приютах этих для умалишенных, а уж как их сделали, да какие там порядки, за всем ведь не уследишь. Она и сама женщина…

— Ты еще, Никита, скажи, чтобы моя невеста вшами занималась, — резко сказал Петр Иванович.

— А вши — от грязи, а кто, как не женщина, должен чистоту наводить, чтобы и в приюте было, как дома? — засмеялся Никита Иванович.

Петр недовольно засопел носом, не хватало еще, чтобы его жена домой из такого приюта вшей тащила.

А Маша застеснялась.

— Что вы, Никита Иванович, я, чтобы помочь только, а так, я это просто потому, что жалко мне их…

— А вот я доложу императрице, да скажу, что есть такая жалостливая да домовитая, она и прикажет, тут уж ничего и не поделаешь, — он говорил со смехом и смотрел на Петра: у того был обиженный и недовольный вид.

— С тебя станется, и верно, доложишь Екатерине, — он вздохнул, — не порти ты счастья моего…

— А ты вот хочешь, чтобы жена в тереме сидела, из окошка выглядывала да нарядами тебя изводила, да сплетни собирала?

Петр Иванович махнул рукой.

— И так нехорошо, и так тоже плохо, — в сердцах бросил он. — Ну да после свадьбы разберемся, кто что обязан делать…

Маша поглядывала на Петра Ивановича, ей было и смешно, и больно смотреть на его обиженное лицо. Он вдруг показался ей большим ребенком, он, прошедший войну и все ее ужасы, он, старше ее на девятнадцать лет.

— Петр Иванович, — она подошла к нему, — не сердитесь, у вас такое обиженное лицо, просто мне вас жалко стало…

— Ну вот, довели старика, — смеясь, отошел сердцем Петр Иванович, — сладу с вами нету…

— Какой же вы старик, — качая головой, проговорила Маша, — мне вот показалось, что вам и восьми нет, такой вы ребенок…

Петр Иванович вытаращил глаза. Такая нежность и такая забота послышались ему в этих словах, какой он и не ожидал от молоденькой невесты своей.

— Ручку пожалуйте, — в душе заулыбался он и склонился над ее рукой, скрывая счастливое лицо.

— А насчет приюта подумайте, Мария Родионовна, — серьезно сказал Никита Иванович, — мало у нашей государыни хороших помощников, а у вас и глаз есть, и наблюдение сделать можете, и не ленитесь, а самое главное — совесть и сочувственность.

Маша только рукой махнула. Она считала шуткой все, что сказал Никита Иванович, и думать забыла об этом разговоре. Да не забыл Никита Иванович.

Все последние недели Маша старательно искала Ксению. Она и сама не понимала, почему ей так надо увидеть юродивую. Всюду натыкалась на следы Ксении, но увидеть ее Маше так и не удавалось.

Зато она познакомилась со многими петербуржцами, с которыми не могла бы и помыслить разговаривать, если бы сидела взаперти, в своем доме, да думала только о свадьбе и нарядах.

Однажды забрела она на мост, соединявший оба берега реки у Петропавловской крепости. Она старалась ходить пешком и шла по мосту, глубоко задумавшись над смыслом существования, над этим городом, пристанищем и обиталищем не только богатых и знатных, но и самых несчастных, которых здесь было во много раз больше.

На мосту увидела она нищего, который стоял на коленях и, часто-часто крестясь, отбивал поклоны о дощатый шершавый настил моста.

Маша остановилась и подала ему копейку — она уже давно привыкла, встречая нищих, иметь копейки в кармане.

Он даже не обратил внимания на нее и продолжал отбивать поклоны. Маша положила копейку рядом и собралась уходить. Нищий ничего не просил — рядом не было шапки, перевернутой вверх дном — знак просьбы о подаянии.