медведица,или легенда о Черном Янгаре - карина

   - Аану? - отложив нож, он шагнул ко мне.

   Рот наполнялся слюной, а сердце... его сердце стучало так громко, что я едва не оглохла.

   - Нет!

   Он остановился.

   А я попятилась. Нельзя подходить ближе.

   - Аану, все хорошо... - Янгар медленно опустился на корточки и, зачерпнув горсть снега, принялся тереть руки. - Все хорошо, моя медведица... не убегай. Только не убегай.

   Снег унес и кровь, и запах ее.

   - Давай вернемся домой? - предложил Янгар и нож отбросил.

   Что он делает?

   А если я не удержусь? Если заберу его сердце?

   ...он сам сказал, что сердце и так принадлежит мне. И обняв Янгара, уткнувшись в смуглую его шею, я плакала о том, чего не могла изменить.

   - Уедем, - шептал он, выбирая росу растаявших снежинок из моих волос. - Пожалуйста, давай уедем? Я спрячу тебя. Запру. До окончания срока. Я не причиню тебе вреда. А ты - никому... позволь помочь?

   Нет.

   Я не могла объяснить, но чувствовала, что это - неправильно. Нельзя играть с богами...

   - Тогда позволь остаться...

   ...нельзя.

   Я убью его.

   Или сегодня. Или завтра... послезавтра... в один из тех дней, которых мне предстоит пережить еще множество.

   - Хотя бы позволь навещать...

   А разве я могу запретить?

   Наверное.

   Но не стану. И ночью, отбирая жар его дыхания, я снова и снова повторяла имя Янгара. Наверное, предчувствовала, что следующая наша встреча будет горькой.

Глава 31. Гадание

   С недавних пор кёнига Вилхо, помимо прочих болезней, которые порой казались ему сворой псов, что терзают его тело, мучили головные боли. Они не отступали даже во сне, пусть бы Пиркко и подносила чашу горячего вина, сдобренного травами. Вино приобретало кислый вкус, и Вилхо морщился, вздыхал, жаловался на судьбу. Пиркко же уговаривала сделать глоток.

   И еще один.

   Травяной привкус оставался во рту, и Вилхо чувствовал его, как и собственную слабость.

   Его укладывали на перину, и рабы, размяв утомленное за день тело, натирали кёнига маслами. Вилхо сквозь дрему ощущал прикосновения их рук, и теплоту масла, и душную мягкость перины, и легкое прикосновение одеяла, набитого гагачьим пухом.

   Пиркко садилась на край ложа и пела колыбельную.

   У нее был красивый голос. И руки прохладные.

   Они вытирали пот со лба Вилхо.

   И поносили к губам все те же травяные отвары, когда его полусон становился беспокоен.

   - Спи, дорогой супруг, - приговаривала она, и Вилхо починялся.

   Вот только голова болела.

   Боль рождалась в животе, в разбухшей печени, расползалась по телу, сковывая его члены, и после перебиралась в голову. Вилхо вздыхал, и звук собственного голоса добавлял мучений. Горячий уголек боли, до сего момента лишь тлевший, разгорался.

   К утру он и вовсе полыхал, выжигая глаза алым светом.

   И когда супруга отбрасывала полог с постели, Вилхо с трудом открывал глаза, всякий раз опасаясь, что ослеп.

   - Бедный мой, - всплескивала руками Пиркко, и золотые браслеты звенели громко, мерзко. - Опять снились дурные сны?

   Вилхо отвечал осторожным кивком.

   Он отчего-то стыдился признаться в этой новой своей слабости. И смежив веки, слушал щебетание жены, уговаривая себя, что нынешняя ночь - последняя.

   Не получалось.

   Не помогали больше ни травы, ни кровопускания, от которых руки Вилхо стали мягкими и вялыми, ни даже ванны, наполненные черной жижей. Ее доставляли в высоких кувшинах и грели. Жижа воняла. И Вилхо после долго чудилось, что и сам он источает этот отвратительный серный запах.

   Пиркко уверяла, будто чудится ему...

   - Ты так побледнел, осунулся, - сказала она, когда рабы помогли Вилхо встать с постели. Они поддерживали ослабевшее тело, которое желало одного - вернуться под душный уют пухового одеяла, забыться, наконец, спокойным сном.

   Нельзя.

   Его вели в ванную комнату, к бадье, уже наполненной горячей грязью. Вилхо издали ощущал ее смрад. Ноги, которые за ночь, казалось, разбухли больше обычного, с трудом двигались. И ступни скользили по полу, выглаживали ковер.

   - Мой дорогой, - на щеках Пиркко играл румянец. - Я начинаю думать, что сны твои - наведенные... я слышала... прости, если мое беспокойство покажется тебе смешным, я знаю, что женщины излишне мнительны... но я слышала, что будто бы...

   Влажно хлюпнула черная жижа, опалив нежную кожу докрасна.

   - Порчу на тебя навели, - выдохнула Пиркко и потупилась. - Прости за смелость, мой дорогой муж...

   Она была чудо как хороша в алом наряде, оттенявшем и белизну кожи, и черноту волос. Любовался Вилхо женой, чувствуя привычное томление плоти, в которой осталось лишь желание, но не силы, чтобы желание это исполнить.

   Пиркко же продолжала говорить.

   - Посмела я позвать вёльхо, о которой говорят, будто бы лучше ее нет в Оленьем городе.

   Присев на резной стульчик, который рабы принесли специально для кейне, ибо желала она неотлучно, каждую минуту при муже пребывать, Пиркко перебирала бусины нового ожерелья, из розовых кораллов сделанного.

   - И плавила она воск пчелиный над твоим именем, и он не плавился.

   Тень печали легла на прекрасное лицо Пиркко.

   - Катала она над твоей рубахой куриное яйцо, а как разбила, то увидела я, что внутри его - черный волос... длинный... жесткий...

   Вздохнула и пальцы прижала к побелевшим губам.

   Тревогу увидел Вилхо в глазах дорогой жены, и сердце утомленное забилось быстрей: волнуется. За него переживает красавица-Пиркко. И оттого ныне бледна.

   - Позволь привести вёльхо, - взмолилась жена. И в волнении дернула нить ожерелья чересчур сильно. Нить лопнула и поскакали бусины по каменному полу. Бросились рабы собирать их, а Пиркко всхлипнула и повторила. - Позволь показать тебе то, что я сама видела...

   Вилхо кивнул.

   Разве отказал бы он жене в подобной малости?

   Да и сказанное ею растревожило и без того неспокойную душу.

   Нет, пустое... духи предков берегут Олений дворец и кёнига. Стражами нерушимыми стоят над душой его жрецы. Рунами расшиты одежды и особым образом зачарованы его, Вилхо, палаты. Старый верный раб собирает волосы и ногти Вилхо, чтобы предать их огню. Другой следит, чтобы кровь, жилы покинувшую, земле отдали. Третий ходит, вслух читая заговоры из Белого свитка...