Купеческий сын и живые мертвецы (СИ) - Белолипецкая Алла

В зал для торжественных приёмов размеренным шагом вошёл Николай Степанович Мальцев, уездный нотариус. И в руках он держал пухлый конверт из коричневой манильской бумаги — с целой сургучной печатью.

[1] Моя дорогая (фр.).

Глава 30. Разоблачение

1

— Все, кого я пригласил сюда нынче, — заговорил Иван Алтынов, который снова поднялся из-за стола, тогда как все гости его рассеялись по своим местам, а некоторые даже заложили салфетки и без стечения принялись угощаться, — оказались здесь по одной общей причине: из-за событий, случившихся в этом самом доме пятнадцать лет тому назад. И я считаю своим долгом поставить вас в известность: я точно знаю, из-за чего и из-за кого погиб мой дед, Кузьма Петрович Алтынов. Впрочем, говоря, из-за кого, я вынужден констатировать: главным образом — из-за самого себя. Конечно, de mortuis aut bene, aut nihil[1]. Однако во имя того, чтобы справедливость восторжествовала, мне придётся пренебречь этой максимой. Да, мой дед был убит — это мне доподлинно известно. Однако мне известно и другое: он отнюдь не был невинной жертвой. Все деяния, какие он совершал, вели его именно к такому финалу.

Пока он это произносил, все присутствующие — за исключением, разве что, Софьи Кузьминичны и Валерьяна, — глядели на него с таким выражением, с каким, вероятно, сам Иван взирал бы на своего кота, Эрика Рыжего, если бы тот заговорил с ним человеческим голосом. Даже Зина — и та воззрилась на своего Ванечку чуть ли не как на незнакомца. Один только Василий Галактионович Сусликов не смотрел на Ивана Алтынова вовсе: упоенно опохмелялся дармовой водкой и закусывал её пожарскими котлетами, источавшими сладкий аромат жареного куриного мяса.

Иван выдержал короткую паузу, обводя взглядом присутствующих, и Софья Кузьминична не преминула воспользоваться этим — подала голос:

— Да стоит ли нам сейчас копаться в грязном белье твоего деда, дружочек? Ты ведь правильно сказал: о мёртвых или хорошо, или ничего. Все знают, что Кузьма Петрович не был святым. Но ведь его смерть официально признали несчастным случаем — пусть сплетники и болтали о самоубийстве! Так неужто сейчас, пятнадцать лет спустя, ты рассчитываешь отыскать иную причину его гибели?

Однако ответить тетеньке Иван Алтынов не успел: вместо него это сделал Пётр Филиппович Эзопов:

— Нет уж, дражайшая Софи! — Он изобразил улыбку, от которой его пегие усы стали похожи на вздыбившиеся петушиные перья. — Пусть наш племянник поделился своими предположениями! Он, как я посмотрю, когда-то успел весьма основательно пообтесаться — вопреки тому нелицеприятному мнению, какое о нем высказывали некоторые.

При своих последних словах Пётр Филиппович бросил столь выразительный взгляд на господина Сусликова, что тотчас сделалось ясно, кто именно писал невыиграшные для Ивана реляции его матери и её незаконному супругу. Однако сам Василий Галактионовичем взгляда этого явно не заметил: слишком был увлечен поглощением напитков и яств, выставленных на стол.

— Благодарю за поддержку! — Иван коротко кивнул Петру Эзопову, ухитрившись при этом на него не посмотреть. — Однако смею вас уверить: речь пойдёт отнюдь не о предположениях. Я намерен представить вам неоспоримые факты.

И с этими словами он повернулся к Николаю Степановичу Мальцеву — на которого поглядел пристально, но при этом как бы сочувственно. Уездный нотариус под его взглядом даже слегка поежился, однако глаз не отвел — вместо этого опустил обе ладони на коричневый конверт, лежавший перед ним на столе. Можно сказать, припечатал его к полотняной скатерти. Иван Алтынов смысл этого его жеста отлично понял и едва заметно усмехнулся — кривовато, одним уголком губ.

— Я знаю, — сказал он, — что вы, Николай Степанович, не вправе разглашать содержание конфиденциальных документов, которые оставил вам на хранение мой отец. Однако мне содержание всех этих бумаг известно. Так что я попрошу вас только об одной вещи: когда я буду о принесенных вами документах рассказывать, поправьте меня, если я в чем-либо ошибусь. А ежели никаких ошибок в моих словах не будет, то просто молчите. Так вы никоим образом не нарушите волю моего батюшки.

— Выходит, — воскликнул Валерьян — явно удивленный настолько, что утратил всякую осторожность, — Митрофан Кузьмич все-таки тебе сообщил обо всех своих делах и планах!

— В конечном итоге сообщил, да, — кивнул Иван, ни слова не прибавив о том, где и, главное, когда он это сообщение получил; но, впрочем, его об этом никто и не спрашивал. — И начать я вынужден с пересказа того письма, которое батюшка мой получил от своего отца, Кузьмы Петровича Алтынова, за два дня до его гибели. Вначале мне показалось странным, что мой дед решил вступить в переписку с моим отцом, хотя тот проживал в одном с ним доме. Но потом понял: у Кузьмы Алтынова духу не хватило рассказать всё это в беседе с глазу на глаз. Невзирая, на то, что он — дед мой — уж точно был не робкого десятка.

2

Иван Алтынов помнил почти что наизусть содержание того необычайного покаянного письма, отправленного его дедом. Письма, которое в данный момент лежало в запечатанном сургучом конверте у нотариуса Мальцева.

Во-первых, Кузьма Петрович без обиняков сознавался в том, что примерно за десять лет до написания этого письма он вступил в связь с ключницей Маврой, которая от него понесла. И произвела на свет сына, которого Кузьма Алтынов решил назвать Валерьяном. А ещё он решил, что ответственность за рождение бастарда должен взять на себя его зять — Петр Эзопов. На что тот согласился почти что с восторгом — поскольку в благодарность за это получил от Кузьмы Петровича сто тысяч рублей: "на воспитание дитяти".

Во-вторых, дед Ивана сразу же после этого признания делал предостережение, которое Митрофан Кузьмич Алтынов явно довел впоследствии до сведения своей сестры Софьи, а та, в свою очередь, передала его приемному сыну. "Мне горько говорить об этом, — писал Кузьма Петрович, — но Валерьян должен знать, что более всего на свете ему следует остерегаться своего отца. А наравне с этим — остерегаться собственных дурных наклонностей, к нему от отца перешедших". Почему Кузьма Алтынов решил высказаться в такой завуалированной манере — Иван не знал. Зато для него было очевидным другое: его тетенька Софья Кузьминична слышала всего лишь пересказ этого письма от своего брата — сама она отцовского признания не видела. Потому как до последнего времени ничего достоверного об истинном отце Валерьяна не знала. Так же, как и сам Валерьян не знал, кто был его отец. Потому-то и боялся до одури Петра Филипповича Эзопова.

В-третьих, Кузьма Алтынов сообщал своему сыну, что слухи о давнем романе его жены Татьяны с Петром Эзоповым не имели под собой никакой почв. Да, такой роман и вправду возник — но уже много позже, незадолго до написания самого этого письма. И о том Кузьма Петрович намерен был поведать позже. А для начала он сообщил, что в действительности Петр Филиппович много лет состоял в любовных отношениях не с кем-нибудь, а с Агриппиной Федотовой — своей сверстницей и соратницей по "особым" (как их назвал Кузьма Алтынов) деяниям. Деяния эти, как понял Иван, представляли собой разнообразные колдовские практики, коими любовники увлекались не менее (а, может, и более) страстно, чем друг другом. И теперь, зная то, о чем не мог знать его дед: что Агриппина Федотова покинула Живогорск, дабы поступить в услужение к своей формальной сопернице, Татьяне Алтыновой — Иван именно к такой мысли и склонялся. Отношения между Петром Эзоповым и ведуньей Агриппиной куда более походили на преступное сообщничество, чем на романтическое увлечение.

Однако главное — и самое нелицеприятное своё откровение — Кузьма Алтынов приберег напоследок. И касалось оно уже непосредственно Митрофана Кузьмича и его брака. Ивана откровение это поразило сильнее, чем все остальные дедовы самообвинения. Что было и не удивительно.