Женщины, которые любили Есенина - Борис Грибанов

Примерно в эти же дни он пишет Гале Бениславской: «Мне важно, чтобы Вы собрали и подготовили к изданию мой том так, как я говорил с Анной Абрамовной».

Так и стояла рядом с ним до конца его дней эта милая женщина, сумевшая преодолеть свою любовь и обрести иную радость, почти материнскую, в опеке над этим взрослым ребенком, таким талантливым и таким беспутным.

Впрочем, в пьянстве намечался некий просвет. 20 октября Есенин пишет из Тифлиса Маргарите Лившиц: «Живу скучно. Сейчас не пью из-за грудной жабы. Пока не пройдет, и не буду. В общем, у меня к этому делу охладел интерес. По-видимому, я в самом деле перебесился».

Через два дня он отправляет письмо Гале Бениславской: «Мне кажется, я приеду не очень скоро. Не скоро потому, что делать мне в Москве нечего. По кабакам ходить надоело. Несколько времени поживу в Тегеране, а потом поеду в Батум или в Баку… Живу дьявольски скучно. Пишите хоть вы мне чаще. Одно утешение нашел себе — играть в бильярд. Проигрываю все время».

Из поездки в Тегеран ничего не вышло. Но Есенина не оставляло желание побывать на настоящем Востоке. На этот раз мысли его обратились в сторону Константинополя.

Николай Вержбицкий вспоминал:

«В начале декабря 1924 года мы с Есениным отправились в Батум.

До этого поэт настойчиво просил меня достать документы на право поездки в Константинополь. Кто-то ему сказал, что такое разрешение, заменяющее заграничный паспорт, уже выдавалось некоторым журналистам. А свое намерение съездить в Турцию Есенин объяснял сильным желанием повидать «настоящий Восток» (по-видимому, это было новым вариантом его старого замысла посетить одну из стран Ближнего Востока, подогретого чтением персидских лириков и уже осуществляемым циклом «Персидские мотивы»). Один из членов закавказского правительства, большой поклонник Есенина, дал письмо к начальнику Батумского порта с просьбой посадить нас на какой-нибудь торговый советский пароход в качестве матросов с маршрутом Батум — Константинополь — Батум».

В Батуме Есенина ожидал его давнишний друг Лев Повицкий. 12 декабря поэт писал Гале Бениславской, что он «очень болен» и тоскует по Москве. После нескольких дней, проведенных в гостинице, Есенин переехал в тихий домик Повицкого на берегу моря. Батум Есенину понравился — ему нравился медлительный, чисто восточный ритм жизни, батумцы любили часами сидеть в тенистых уголках в кофейнях, потягивая густой турецкий кофе и покуривая крепкие турецкие сигареты. Нравилась пышная тропическая зелень — стройные пальмы, пышные кусты олеандра. Нравились и женщины, пышнотелые, с волоокими глазами.

Повицкий вспоминал, что Есенин в Батуме опять начал тяжело пить. «За обедом он выпивал обычно бутылку коньяку, это была его обычная норма за обедом. К еде он почти не притрагивался».

Повицкий предложил ему такой распорядок дня: он запирал Есенина в его комнате до двух часов дня. В это время Повицкий возвращался домой, и они вместе обедали. После этого Есенин был волен делать все, что ему вздумается. Но по утрам он мог сосредоточиться на работе.

В Батуме стояла мягкая теплая погода, и тем не менее поэт скучал, его томило подспудное беспокойство. Порой он выкидывал номера — чистил туфельки женщинам на улице, однажды заявился пьяный на литературный вечер, где «судили» поэтов-футуристов, и стал оскорблять собравшихся.

Настроение, владевшее им, Есенин очень точно отразил в стихотворении «Батум»:

Корабли плывутВ Константинополь.Поезда уходят на Москву.От людского шума льИль от скопа льКаждый день я чувствуюТоску.

Далеко я,Далеко заброшен,Даже ближеКажется луна.Пригоршиями водяных горошинПлещет черноморскаяВолна.

Каждый деньЯ прихожу на пристань,Провожаю всех,Кого не жаль,И гляжу все тягостнейИ пристальнейВ очарованную даль.

То ли по причине установленного Повицким режима, то ли по какой-либо другой вдохновение не покидает Есенина. Это видно из его писем Гале Бениславской.

17 декабря он писал ей:

«Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны я могу и не приехать. Меня тянут в Сухум, Эривань, Трапезунд и Тегеран, потом опять в Баку.

На столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы «Цветы». Это, пожалуй, лучше всего, что я написал. Прислать не могу, потому что лень переписывать.

Лева запирает меня на ключ и до 3 часов никого не пускает. Страшно мешают работать».

А за несколько дней до этого он сообщает Чагину:

«Работаю и скоро пришлю вам поэму, по-моему, лучше всего, что написал».[9]

20 декабря он пишет Бениславской: «Делайте все так, как найдете сами. Я слишком ушел в себя и ничего не знаю, что я написал вчера и что напишу завтра. Только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия… Путь мой, конечно, сейчас извилист. Но это прорыв, вспомните, Галя, ведь я почти 2 года ничего не писал, когда был за границей.

…Я скоро завалю вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился».

Что именно увидел Есенин в Батуме, от чего он успокоился, осталось тайной. Можно предположить, и не без основания, что речь шла о женщинах.

В уже цитированном выше письме Бениславской от 20 декабря Есенин пишет:

«Мне скучно здесь без Вас, без Шуры и Кати, без друзей. Идет дождь тропический, стучит по стеклам. Я один. Вот и пишу, и пишу. Вечерами с Левой ходим в театр или ресторан. Он меня приучил пить чай, и мы с ним вдвоем выпиваем только 2 бутылки вина в день. За обедом и за ужином. Жизнь тихая, келейная.

…Днем, когда солнышко, я оживаю. Хожу смотреть, как плавают медузы. Провожаю отъезжающие в Константинополь пароходы и думаю о Босфоре. Увлечений нет. Один. Один. Хотя за мной тут бабы гоняются. Как же? Поэт ведь! Да еще известный. Все это смешно и глупо».

Тем не менее, несмотря на заверения поэта, вопрос о женщинах весьма волновал московских поклонниц Есенина. Он даже вынужден был оправдываться в письме Анне Берзинь, во второй половине декабря он писал:

«С чего это распустили слух, что я женился? Вот курьез! Это было совсем смешно. (Один раз в ресторане я встретил знакомых тифлисцев.) Я сидел просто с приятелями. Когда меня спросили, что это за женщина, я ответил: моя жена. Нравится? Да у тебя губа не дура. Вот только и было, а на самом деле сидела просто надоедливая девчонка — мне и Повицкому, с которой мы даже не встречаемся теперь».