Слепой против бен Ладена - Андрей Воронин

– Ты опять прав – прав, как всегда! – воскликнул одноглазый, поднимаясь из кресла. Он скинул пиджак, вынул из ящика стола наплечную кобуру и принялся прилаживать ремни. – Помоги застегнуть, – попросил он. – Кажется, за последнее время я успел отвыкнуть от оружия.

– В это трудно поверить, – возясь с пряжкой, с сомнением заметил Гамид. – Мне кажется, это невозможно.

– Ты снова прав, к сожалению, – вздохнул одноглазый.

Он вынул из того же ящика огромный черный пистолет, привычно проверил обойму и небрежным жестом бывалого вояки опустил оружие в кобуру. Гамид подал ему пиджак; одноглазый просунул руки в рукава, оправил лацканы и по привычке застегнул пиджак на все пуговицы. Он еще не успел ничего сказать, а предупредительный Гамид уже включил верхний свет. Едва заметно кивнув в знак благодарности, одноглазый повернулся к висевшему на стене зеркалу, поморщился и расстегнул пиджак. Ходить нараспашку он не привык, расстегнутые пуговицы казались ему признаком свойственной неверным распущенности и излишней свободы нравов. Увы, портной слишком хорошо подогнал пиджак по фигуре, и в застегнутом виде этот предмет гардероба был не в состоянии скрыть висящий под мышкой пистолет.

Когда одноглазый смотрел на себя в зеркало, у него вдруг возникло мальчишеское желание картинно выхватить пистолет из кобуры и прицелиться в собственное отражение. Но он привык контролировать не только слова и поступки, но и выражение лица, и жесты, и все остальные проявления своей человеческой природы. Такова участь всех без исключения сильных мира сего; лишь тот, кто стоит на самых нижних ступеньках социальной лестницы, может позволить себе одеваться как вздумается, говорить что в голову взбредет и делать что заблагорассудится. Но чем выше ты поднимаешься, чем больше возможностей открывается перед тобой, тем меньше у тебя остается личной свободы. Из живого человека ты превращаешься в абстрактный символ, в газетный портрет, в ходячий памятник самому себе – величественный, всеми узнаваемый и безликий, как все памятники...

– Когда мы сможем выехать? – спросил он, глядя в зеркало на отражение Гамида.

– Лимузин и джипы отправятся... – охранник поднес к глазам запястье и посмотрел на массивные часы в тяжелом золотом корпусе, – через четверть часа.

– Почему так нескоро?

– Это связано с подготовкой самолета, господин, – почтительно ответил Гамид. – Все должно выглядеть естественно, не так ли? Машины могут выйти хоть сию минуту, но тогда им придется провести эту четверть часа на краю летного поля. Я решил, что лучше не отступать от установленных вами правил. Тем более что мы с вами можем выехать прямо сейчас, если таков будет ваш приказ.

В последних словах Гамида одноглазому почудилась какая-то новая, незнакомая интонация, какой-то хорошо скрытый подтекст, некий двойной смысл – неявный, но ощутимый. Гамид не то осуждал хозяина за поспешность, с которой тот покидал дом, город и страну, не то, напротив, хотел поторопить. Вряд ли он намеренно дал собеседнику почувствовать свое недовольство, но оно вылезло наружу само, как шило из мешка, и укололо одноглазого, вот именно, как шило. Люди, как глиняные горшки или плотницкие инструменты, постепенно приходили в негодность, переставая отвечать предъявляемым к ним требованиям. Это был естественный процесс, но тот факт, что даже казавшийся несокрушимым Гамид уже дал пусть микроскопическую, но ощутимую трещинку, сильно огорчил всемогущего араба.

– Не будем торопиться, – сказал он. – Пусть все идет по разработанному тобой плану. Кроме того, я не могу уехать, не узнав, что обнаружат в тоннеле.

Гамид почтительно склонил голову, но хозяин успел заметить промелькнувшую в его черных глазах искорку удовлетворения. Он был хорошим воином и заботливым командиром, и ему, конечно же, не хотелось убегать, бросив своих людей на произвол судьбы, даже не зная, насколько велика грозящая им опасность.

Но это, увы, было только одно из возможных объяснений. Существовало и другое, более прозаическое и менее приятное. В последнее время все шло как-то наперекосяк; большие неприятности и мелкие неудачи буквально преследовали одноглазого. Они могли быть случайными, а могли и являться следствием хорошо продуманного, осторожного, тщательно замаскированного предательства.

И если Гамид в силу каких-то, пока неведомых причин нарушил данную в далекой юности клятву верности, его невысказанное, но явное желание подольше задержать хозяина в осажденном доме было вполне понятным.

Подозрения закружились в мозгу жужжащим, жалящим роем, но одноглазый прогнал их прочь. Он был достаточно умен, чтобы трезво оценивать свое положение и себя самого. Человек его ранга просто обречен на подозрительность, а в перспективе – на настоящую, полновесную паранойю. Доверять полностью и безоговорочно нельзя никому, это верно, но и шарахаться от собственной тени, видя в каждом человеке подосланного убийцу, – последнее дело. Если инструмент перестал вызывать доверие, а другого под рукой в данный момент нет, это не повод бросать работу. Нужно просто соблюдать осторожность до тех пор, пока не представится случай обзавестись новым инструментом, а старый выбросить на помойку...

– Если позволите, господин, я хотел бы пойти к моим людям, – сказал Гамид.

– Конечно, уважаемый, – откликнулся одноглазый. – Под руководством храброго и умного командира даже плохой воин делается хорошим, а хороший становится воистину непобедим! Ступай, и да пребудет с тобой милость Аллаха.

Гамид опять склонил голову в поклоне, похожем на небрежный кивок, повернулся на каблуках и торопливо вышел из кабинета. По коридору он уже бежал – это было видно на мониторе компьютера, который до сих пор работал в режиме свободного сканирования, поочередно подавая на экран изображения с различных, выбранных наугад следящих камер.

И, глядя, как убегает по коридору непривычно маленький и черно-белый Гамид, одноглазый араб внезапно испытал сильное и очень неприятное беспокойство. Он знал настоящее имя этого чувства, но не хотел произносить его даже в мыслях, потому что имя ему было – страх.

Глава 25

Колодец, расположенный в подвальном помещении, где хранились бочки с горючим для генератора и запасные части к нему, вел не в канализацию, а в относительно сухой подземный тоннель, по которому были проложены коммуникации – электричество, газ, а также телефонные кабели. Другое дело, что когда-то этот тоннель строился именно как канализационный. В этом качестве его не использовали уже лет пятьдесят, а возможно, и все сто, однако въевшийся в пористые от времени и сырости кирпичные стены запах частично сохранился. Увы, этого хватало, чтобы у Ахмеда перехватывало дыхание, а к горлу то и дело тугим комком подкатывала тошнота.

Некоторое время было слышно, как оставшиеся наверху со скрежетом кантуют тяжеленные двухсотлитровые бочки с горючим, по приказу Гамида освобождая кладовую. Начальник охраны не хотел, чтобы во время перестрелки случайная пуля вызвала взрыв, подобный тому, от которого в Зальцбурге погиб племянник хозяина Халид. Несмотря на тошноту и вполне понятное волнение, Ахмед гордился тем, что находится здесь, в тоннеле, а не остался наверху таскать бочки и караулить в засаде тех, кто никогда не появится. Конечно, не появится! А как же иначе? Ведь Гамид послал в тоннель своих людей явно не затем, чтобы указать неверным дорогу и пригласить их в дом.

Ахмеду было двадцать пять, но он впервые шел в бой с оружием в руках. С детства Ахмед мечтал сражаться, как старшие братья, но те, посовещавшись, приняли другое решение, и вместо выжженных равнин Палестины или лесистых гор Кавказа он очутился в Оксфорде, который окончил с отличием и степенью бакалавра. Он мог бы без особых усилий стать доктором, но организация, которую представляли его братья, в этом не нуждалась. Какое-то время Ахмед занимался работой, во многом схожей с той, которую делал в Зальцбурге Халид бен Вазир, а когда хозяин перебрался в Лондон, стал его личным секретарем. Это была нелегкая и очень ответственная работа, но горячий темперамент и свойственное молодости тщеславие требовали совсем иного. Да и косые взгляды прошедших огонь и воду, отмеченных боевыми шрамами охранников, чудившиеся Ахмеду на каждом шагу, больно ранили его самолюбие. Охранники обращались с ним почтительно, как с одним из ближайших помощников хозяина, но Ахмед был уверен, что за глаза они говорят о нем с пренебрежением и насмешкой: бумажный червь, женщина в брюках, лизоблюд...

Поэтому, когда представилась возможность вместо диктофона и папки с бумагами взять в руки автомат, Ахмед ее не упустил. Здесь, в Лондоне, у хозяина под рукой не было армии, готовой по первому его слову собраться и выступить в поход в течение пяти минут. События последних дней заметно потрепали и проредили и без того немногочисленную охрану, и потому отданный Гамидом приказ прозвучал ясно и недвусмысленно: "...все, кто способен держать в руках оружие". Ахмед был молод, здоров и силен, так что он, несомненно, подпадал под это определение. Второй приказ Гамида, переданный по рации его заместителю, также оставлял Ахмеду некоторую свободу выбора. "Пятеро наверху, пятеро – в тоннель", – сказал заместитель начальника охраны Салех абу Саид, и Ахмед, прихватив с полки безотказный АК-47 с подствольным гранатометом, первым шагнул вперед, к квадратному провалу люка.