Сыновний бунт - Семен Бабаевский

Верно, недостатка в посетителях у Ивана не было. Но люди навещали большую комнату в доме Книги не ради каких-то тайных бесед и не для того, чтобы что-то плохое сказать о председателе «Гвардейца», а исключительно из любопытства. Им хотелось посмотреть, как Иван чертит на бумаге неведомые им планы и как на этих диковинных чертежах выглядят Журавли. Справедливости ради следует сказать и о том, что никаких иных мыслей не хранил в. еебе даже недруг Ивана Лукича — Антон Кузьмич Шустов. «Никому не поверю, пока собственными очами не узрю», — говорил он своему другу Накорякину.

Порог Шустов переступил робко, как бы боясь, что нечаянно вошел не в ту дверь, попросил у Ивана разрешения только постоять и посмотреть. Высокий, сутуловатый, в помятом дождевике, он минут пятнадцать, переступая с ноги на ногу, молча наблюдал за работой архитектора, косился на макет, стоявший в углу, пытливо поглядывал на чертежи и карты, разбросанные по столу, и ничего не мог понять. Спросить же не хотел. Сопел, крепился, думал так же молча уйти. Тонкие, обветренные губы то облизывал, то накрепко сжимал, сухое его лицо хмурилось, а в насмешливо сощуренных глазах загоралась и потухала пугливая улыбка. Не удержался и подумал вслух:

— Темно! Ничего не видно… Как в ту осеннюю ноченьку!

— Рано явился! Приходи, Антон Кузьмич, через месяц.

— Думаешь, через месяц посветлеет?

— Непременно!

— И ты, Иван, такой же, как твой батько.

— Это какой же я? Поясни. — Самоуверенный!

— Верить в себя — что тут плохого?

— Да ведь то, во что ты веруешь, несбыточно.

— Кто сказал?

— Мужики говорят.

— Кто они, эти твои мужики? Назови фамилии.

— Наши, журавлинские. — Теперь худое лицо Шустова было мрачнее тучи в непогоду, а глаза по-прежнему смотрели насмешливо. — Мужику несподручно жить на тротуарах, ты это знай! Мужику зеленая травка милее асфальта!

— Будет и травка и даже сады.

— На бумаге! А мужик привык жить на земле, чтоб ему просторно было, и тот удобный нужник, каковым ты его, как пряником, приманиваешь, ему еще не требуется.

— Удивительно, как ловко с мужиком у тебя получается. — Иван в упор посмотрел на собеседника. — Мужик и то, мужик и это! Оседлал того несчастного мужика и гарцуешь! Спекуляция мужиком — вещь старая и неумная… Того мужика, о котором ты так ревниво печёшься, давно нет, и знать бы тебе об этом следовало.

— Брехня! — Тут насмешливая улыбочка исчезла, глаза потускнели и налились злобой. — Это

ты да такие выдумщики, как ты, придумали себе новоявленного мужика и радуетесь своей выдумке! — Насильно, с нескрываемой злобой рассмеялся и вышел.

«Ну, вот и объяснились, — думал Иван, рассматривая карту Янкулей. — Ишь какой ярый мужицкий адвокат прижился в Журавлях! Так и несёт от него старинушкой…»

Размышления Ивана прервали новые гости, казалось, они где-то у ворот специально поджидали, когда выйдет Шустов, чтобы сразу же войти самим. Это были знакомые нам хуторяне из Птичьего — Антон Игнатов и Игнат Антонов. Стесняясь и толком не зная, как бы им лучше объяснить причину своего столь нежданного прихода, Антон и Игнат еще в дверях почтительно сняли картузы и, поглаживая лысые свои черепа и виновато улыбаясь, с наигранной смелостью подошли к Ивану и дружески протянули ему жилистые, натруженные многолетней работой руки. Усердно трясли руку Ивана, здоровались так сердечно и так тепло, будто на месте Ивана вдруг увидели своего давнего друга, и поэтому на их удивленных лицах, в смеющихся глазах молодо и весело цвела трудно скрываемая душевная радость. И нельзя было точно сказать: радовались ли Игнат и Антон потому, что могли запросто, как к другу, явиться к человеку, который (вернулся в родное село переделывать с годами устоявшуюся журавлинскую жизнь, или, может быть, в груди у них теплилась радость потому, что теперь не от Лысакова и не от Ивана Лукича, а от архитектора, этого молодцеватого, образованного парня, зависело исполнение их давнего желания: отделиться наконец от сыновей и от невесток и спокойно зажить в том уютном домишке, который таким заманчивым и красивым рисовался в их воображении. Как бы там ни было, а только Антон Игнатов, мужчина рассудительный, все еще сжимая широкую, испачканную карандашами руку Ивана в своих жестких ладонях, сказал:

— Иван Иванович! А ну, покажи-ка нам, какое тут для нас жилье вырисовывается!

— Еще ничего такого не вырисовывается, — виновато ответил Иван. — Есть лишь всякие наброски…

— Не скрытничай, Ваня, и секретов от нас не таи! — вмешался в разговор Игнат Антонов, заговорщически подмигнув Ивану. — Ты не бойся, секреты мы хранить умеем, ни одна душа от нас ничего не узнает.

— Да и секретов у меня никаких нету.

— Так-таки и нету? — удивился Антон. — Тогда и раскрывай нам свои карты!

— Что ж вам показать?

Иван смотрел на добродушные, с давно небритой седой щетиной лица Антона и Игната, и ему трудно было удержать улыбку. Его и радовало и удивляло то, что эти незнакомые ему жители Птичьего забрели к нему и так настойчиво просят показать его работу.

— По правде сказать, — заговорил Антон, просяще глядя на улыбающегося Ивана, — нас сильно интересует именно тот домишко, в каком мы вскорости поселимся на жительство.

— К сожалению, пока еще нету такого домишки.

— Нету? — удивился теперь уже Игнат. — Как же так «нету»! А на бумаге? Что это у тебя на столе?

— И на бумаге пока еще одни наброски, — с грустью сказал Иван. — То, что вы видите на столе, — это моя будущая дипломная работа. Да вы присаживайтесь. Вот здесь.

Иван указал на стулья. Кумовья из Птичьего, комкая в руках картузы, охотно уселись. Иван спросил:

— Вы из Птичьего? — Из него…

— Расскажите, как вы там живете-поживаете?

— Это в каких смыслах? — спросил Игнат, искоса взглянув на Антона. — У жизни веточек много. Одна веточка ничего, зеленая, растет, к небу тянется, а другая чахнет, засыхает.

— Ну, а та веточка, какая хатой называется? — спросил Иван в тон Игнату. — Какое у вас жилье?

— Та веточка, правду сказать, сильно привяла и пригорюнилась, — с улыбкой на обветренном лице ответил Антон. — Жилище наше известное — хрестьянское… трудно живем. — Антон зажал в ладони засмоленные, низко подрезанные колючие усы, задумался. — Посуди, Ваня, сам. Я, на старости годов живу при сыне, а кум Игнат — при зяте Леониде. Старики, куда нам деваться! Но у моего сына, а у Игнатового зятя расплодилась своя немалая семейка — по шестеро человек детей. Вот так мы всей артелью и ютимся в одной комнатушке. Летом еще так-сяк, терпимо, потому что спим мы где попало — и в сарае и возле хаты, — а зимой беда.

— Самая горькая суть, Ваня, в том, что мы колхозники, а живем, как те допотопные хресть-яне… Как жили наши разнесчастные деды в грязи да в тесноте, так и мы живем, — пояснил Игнат. — И впереди не было видно никакого просвета. Вот с твоим, Ваня, прибытием малость посветлело, главное, надежда у людей появилась… Вот ты интересуешься и спрашиваешь: а все ли так живут? И я тебе ответствую: зачем все? Не все! Ежели человек выбился в старшие, так сразу у него дело пошло — быстро обстроился. Бригадиры, разные учетчики, кладовщики живут и не жалуются. Ты видал домишко нашего Лысакова? Не домик, а картина! Стоит, каналья, как та скворешня!.. В таком домике рай, а не жизнь. А у колхозника что? Никакого движения. И мы с кумом вполне согласные: такую ненормальную положению надо ломать! Как правильно было сказано, ломать под самый корень! Золотые слова! Ломать старое и воздвигать новое!

— А кто сказал: ломать? — поинтересовался Иван.

— Ой-ой! — Оба кума рассмеялись. — Ты чего, Иван, дурачком прикидываешься? Чего строишь из себя Ивана Непомнящего? — спрашивал Игнат, скаля рыжие, низко стертые зубы. — Будто и не знаешь, кто сказал эти слова? Или выпытываешь, хитрец?

— Не знаю! Честное слово!

— Ой, ой! — И снова дружный смех. — Да ты побожись, Ваня, а мы и тогда не поверим… Антон, поясни ему, ежели он того желает…

— Могу. — Антон не мог удержать улыбки. — Слова те сказал Никита Сергеевич! Вот кто!

— Когда он их сказал? — допытывался Иван.

— А когда был в Журавлях, тогда и сказал…

— Да разве он был в Журавлях?

— Ой, ой! Какой же ты смешной, Ваня! Да ты что, дразнить нас вздумал? — рассердился Антон. — Так мы тебе не дети. Был он! Это все знают. Он же повсюду бывает и к нам на Птичье заглянул…

— Вы-то его видели? — в упор спросил Иван.

— В том-то и беда, что повидаться нам лично не довелось, — со вздохом ответил Антон. — В тот день мы с кумом, как на грех, пошли в Грушовку чоботы покупать…

— Добрые попались чоботы, — пояснил Игнат. — Им и сносу не будет…

— Чоботы купили, а Никиту Сергеевича прозевали, — с грустью в глазах сказал Антон. — Но мой сват Хлобыстаев все до тонкостев нам порассказдл. И как Никита Сергеевич приехал в Птичье и как все по порядку осматривал колхозные хаты. Хлобыстаев все слыхал и все видал и рассказать умеет. Выдумщик — ужас!.. И вот Хлобыстаев нам рассказывал. Войдет Никита Сергеевич в хату, поздоровается с хозяевами, а потом оглядит все жилье, покачает головой и скажет: «Не годится! Ломать! Ломать и строить все заново!» И чтоб в жилищах красота была — вот что сказал. И чтоб для старых людей свой особый домишко был — живи и радуйся, и чтоб никакие внуки не тыкали тебе. Ох, и умные слова!..