Сыновний бунт - Семен Бабаевский

Как-то днем, забежав домой перекусить, Иван Лукич увидел в раскрытое окно чубатые головы парней и косынки девушек. Услышав молодые голоса, смех, Иван Лукич не утерпел и по-воровски притаился возле чуть приоткрытых дверей, послушал. В комнате было шумно, говорили все разом, так что Иван Лукич улавливал лишь отрывки фраз «…и не только комсомольцев, а всю молодежь… нечего нам бояться… и когда мы выскажем свое мнение и примем решение, тогда ни Иван Лукич, ни Закамышный не посмеют…» В этом месте кто-то догадался прикрыть дверь, и басовитый голос заглушил другие голоса. Иван Лукич так и не мог понять, о каком решении шла речь и чего не смогут сделать ни он, Иван Лукич, ни Закамышный. «И кто это так хлестко ораторствует? — думал Иван Лукич, войдя на кухню, где Василиса приготовила ему завтрак. — Что-то этот басок мне сильно знакомый… Да это же, кажется, Юхим!.. И какое такое решение они собираются принимать? И о чем то решение? О чем же ещё, как не о плане Ивана…»

Поел, вытер полотенцем усы, закурил.

— Васюта, — обратился он к жене, — Юхим Шапиро у Ивана?

— Там их много.

— Давно митингуют?

— С утра.

Желая посмотреть, что за молодые люди собрались в рабочее, время и есть ли среди них Ефим Шапиро, Иван Лукич, не постучав, вошел в комнату Ивана. Да, точно, Иван Лукич не ошибся. Увидев на пороге Ивана Лукича, Е. фим на полуслове оборвал свою речь и сел. Иван Лукич обвел строгими глазами собрание. Полным-полно знакомых лиц! Тут были и агрономы, и зоотехники, и механик мастерской, и трактористы. Молодые люди не ждали Ивана Лукича и присмирели. Настенька Закамышная стояла спиной к окну и загорелась таким румянцем, будто ее уличили в воровстве.

— Привет молодому поколению! — нарочито громко и весело сказал Иван Лукич. — Заседаете среди бела дня? Речи произносите? А кто будет корма заготовлять? Кто станет ямы силосом набивать? Не годится, не годится так, молодежь!.. Речи — дело хорошее, но зараз летняя пора, и тут не до митингов…

Иван выступил наперед и хотел что-то сказать. Иван Лукич не стал слушать, вышел и поехал в Янкули. В разговоре с Гнедым узнал, что Ефим бывает у Ивана почти каждый день. Стало Ивану Лукичу известно и то, что именно Ефим подал мысль собрать молодежь всего «Гвардейца» и обсудить там генеральный план перестройки Журавлей. «Это что же такое у нас получается? — рассуждал Иван Лукич. — Юхим Шапиро затевает собрание один, без ведома парткома? Самочинствует! Надо посоветовать Закамышному, пусть он малость охладит те горячие головы. Этого Юхима я знаю, любитель митинги устраивать, завсегда лезет туда, куда его не просят…»

Узнал Иван Лукич и о том, что дочка Закамышного не только бывает у Ивана, но даже помогает ему выполнять чертежи. Такая новость не огорчала, а радовала. «Пусть Настенька подсобляет Ивану, может, они и поженятся». Василиса рассказала мужу, что Настенька как-то утром пришла к Ивану и в руках у нее было что-то завернутое в рушник. Василисе как раз была у Ивана, и Настенька, краснея до ушей и не зная, что ей делать, развернула полотенце и поставила на стол, рядом с чертежами, глубокую миску и небольшую крынку, покрытую испаринкой, видно, только что вынутую из погреба. Василиса заметила замешательство девушки и вышла. Не глядя на Ивана, Настенька сказала

— Ваня, попробуй…

— Что это?

— Вареники с сыром… А это сметана… Очень вкусные вареники!

— Сама мастерила?

— Я умею… Это для тебя, Ваня.

— Какая молодчина, Настенька!

В самом деле, вареники удались на славу. Сами так и просились в рот. И когда догадливая мать принесла вилку, Иван, с улыбкой глядя на румяное лицо Настеньки, нанизывал вареники на вилку, макал их в сметану и охотно ел. Настенька была счастлива! Но как могло случиться, что об этих варениках стало известно в Журавлях, — этого Настенька не могла понять. Словоохотливые бабочки пророчили Ивана в зятья к Закамыш-ным; в селе только и говорили о том, что осенью, как только Иван управится со своими делами, в Журавлях будет свадьба.

Дошли эти слухи и до Ксении. Не верилось ей, что Иван женится на Настеньке, а сердце болело и болело. Петра Голощекова по месяцам не бывало дома, и Ксения, ночуя у матери, тосковала и плакала. Мысленно она была с Иваном, разговаривала с ним, вспоминала ту ночь, что провела с ним на Маныче. Сколько раз она порывалась пойти к Ивану и спросить, правда ли то, о чем говорят в Журавлях, и не решалась.

Если бы Ивану Лукичу было известно, что творилось в эти дни в душе Ксении, он ещё больше бы порадовался тому, что сын его так подружился с Настенькой. Ему не хотелось, чтобы связь Ивана и Ксении продолжалась, и он как-то сказал Якову Закамышному

— Яков, по всему видно, мы скоро породнимся.

— Я и рад бы с тобой породниться, — сдержанно ответил Закамышный, — да только не знаю, как там у Ивана и Настеньки настраивается то дело.

— Хорошо настраивается, — улыбаясь в усы, сказал Иван Лукич. — Раз она ему вареники носит, то тут, Яков, можно считать, дело уже на мази.

— Вареники — это еще не главное.

Иван Лукич утвердительно кивнул головой, согласился с Закамышным, и мысли его снова обратились не к свадьбе и не к сватовству, а к собранию молодежи. Молчал, жевал губами, а потом спросил:

— Яков, беседовал с Юхимом? — Был разговор.

— И что? Запретил митинг тот устраивать?

— Зачем же запрещать, Иван? — удивился Закамышный. — Пусть собираются. Мы с тобой тоже пойдем на собрание, послушаем.

— Рано, Яков, слушать, рано! — сердито сказал Иван Лукич. — Нечего прежде времени бунтовать людей. Пусть Иван старается, пусть малюет и пусть учебу свою завершает.

XXX

Утром Ивану Лукичу стало известно, что к Ивану приезжал Кирилл Лысаков. Своего «Москвича» оставил у ворот, а сам пробыл у Ивана часа полтора. Казалось бы, кому-кому, а Лысакову нет никакой нужды интересоваться делами архитектора. Своим домом Лысаков доволен, Птичье перестраивать не собирается, а вот не утерпел, приехал, и не на минутку… Как-то явился сюда даже заведующий ремонтными мастерскими Каланутов Федор. И что нужно было тому Федору Каланутову? Ремонтируй трактора и сельхозмашины, и вся твоя тут печаль-забота! Какая надобность вмешиваться в чужие дела? Вот чего никак не мог понять Иван Лукич. Выяснилось также и то, что Егор Подставкин приезжал к Ивану три раза, а к Ивану Лукичу не заглянул. «У этого с жинкой нелады, бедняга думает, что все его горе от домашности, вот Егор спит и во сне видит квартирку в двухэтажном домишке».

По телефону стал выговаривать:

— Ты что, Егор, бываешь в Журавлях, а в правление не заходишь? Или дорогу позабыл?

— Нет, что вы, Иван Лукич, — вежливо отвечал Подставкин, — дорогу я хорошо помню…

— А заворачиваешь к Ивану?

— Так у вашего сына какая интересная штуковина получается! Вот она и притягивает к себе, хочется, Иван Лукич, разглядеть, что оно будет…

— Рано, Егор, разглядывать, рано, — перебил Иван Лукич. — Ты бы лучше к силосу попристальнее пригляделся… С силосом у тебя тоже штуковина получается. — Усмехнулся в трубку. — Плохо, Егор, силосуешь… Так что приглядись к кормам, чтоб зимой спокойнее, тебе жилось. — И тут же участливо спросил: — С Марусей помирился?

— Плохо у меня с Марусей… Вся надежда, Иван Лукич, на вашего сына.

— Это как же понимать?

— Может, Иван своими чертежами подсобит избавиться от своего хозяйства, чтоб его черти съели, вот тогда и заживу с Марусей.

— Дурень ты, Егор!

— Почему?

— Потому что Иван тебе не поможет, это же у него только диплом, и какая от этого может быть радость твоей Марусе?

Иногда Иван Лукич думал: пусть себе бригадиры навещают Ивана, пусть интересуются дипломом — ничего в этом нет плохого. «Это наши старшие командиры, можно сказать, колхозные офицеры, и им надобно знать, как идет жизнь во всей нашей гвардейской дивизии». Когда же он узнал, что у Ивана побывал, правда недолго, но все же побывал Шустов, новость эта окончательно обозлила Ивана Лукича. Как потом передавали сведущие люди, Шустов находился у Ивана минут пятнадцать, не больше. Вышел со двора веселый, проходил по улице и насвистывал свою любимую песенку «Распрягайте, хлопци, кони». У пивного ларька встретил Накорякина, и друзья, усмехаясь и хихикая, долго о чем-то говорили вполголоса. «Так вот оно как, Иван, поворачивается у тебя дело, уже и враги мои к тебе липнут, как та паутина-липучка, беседуют с тобой, а потом шепчутся возле пивной, — горестно думал Иван Лукич. — По своей воле или по чужой, а получается, Иван, так, что ты сызнова целишься исподтишка охватить меня сзади и уже вместе с Шустовым заломить мне руки за спину. Становишься поперек моей дороги, и не один, а подстегиваешь к себе в пристяжные Шустова. И через то я сужу так: ежели к тебе этот сплетник тулится да примащивается, то не ждать мне добра ни от тебя, ни от твоего диплома».