Исповедь королевы - Виктория Холт

Я всячески обнаруживала свои чувства и тут же заявила, что мы должны устроить в Трианоне праздник в честь шведского короля, а про себя решила, что это будет такой праздник, какого Трианон еще никогда не знал.

Все, кто окружал меня, многозначительно приподнимали брови. Они хихикали и шептались, прикрывая рот рукой. В чью же честь на самом деле должен был быть дан этот праздник?

Прежде я никогда не питала к Густаву особой любви. Когда он в последний раз приезжал во Францию — а я тогда была еще дофиной — он подарил любимой собаке мадам Дюбарри бриллиантовое ожерелье. Я сказала, что это глупо и, кроме того, вульгарно, ведь он оказал больше внимания любовнице короля, чем будущему королю Франции.

Но теперь это был король Акселя, и я стремилась как можно лучше принять его. Ведь вместе с ним я буду принимать и своего любимого графа.

Мы дали представление в театре Трианона — «Le Dormeur Eveillé»[104] Мармонтеля, после чего направились в английский сад. Среди деревьев и кустарников скрывались фонари. Я распорядилась, чтобы позади «храма любви» выкопали канавы, заполнили их вязанками хвороста и подожгли его. Благодаря этому храм, казалось, вставал из пламени.

Густав сказал, что у него такое впечатление, будто он находится на полях Элизиума. Это как раз и соответствовало моему замыслу. Вот почему я распорядилась, чтобы все были одеты в белое и бродили по саду подобно обитателям рая.

В такой обстановке мы с Акселем получили возможность быть ближе друг к другу и даже целоваться. Одетые в белые одежды, в сумерках этого чарующего вечера мы верили, что действительно попали в иной мир, в наш собственный мир, где не было места долгу и реальности.

Когда подали ужин, мы больше не могли оставаться вместе. Я переходила от стола к столу, следя за тем, чтобы моим гостям вовремя подали мясо оленя, которого король убил на охоте, великолепные блюда с осетром, фазаном и прочие известные деликатесы. Я желала, чтобы все было по-домашнему, несмотря на роскошь — ведь даже при дворе никогда еще не было такого роскошного праздника, — потому что хотела сохранить свои иллюзии о простой жизни, которую якобы вела в Трианоне.

У меня было немного возможностей поговорить с Акселем, и я знала, что, когда Густав уедет, Акселю придется уехать вместе с ним. Через несколько дней после этого приема, который дал повод шведскому королю сравнить его с Элизиумом, мы с Акселем, Густав, а также некоторые наши придворные и члены свиты, сопровождавшей шведского короля, наблюдали, как два невероятно смелых человека — Палатр де Розье и Пруст — поднялись на воздушном шаре в воздух высоко над нашими головами. Шар был украшен изображением гербов Франции и Швеции и носил имя «Мария Антуанетта». Я с трудом верила собственным глазам, и на всех остальных это тоже произвело сильнейшее впечатление. Мы ожидали неминуемой катастрофы, но шар долетел от Версаля до Шантильи, и все только и говорили, что о чудесах науки.

Что же касается меня, то я думала только об Акселе и о том, что скоро нам снова предстоит разлучиться. И каждое новое расставание было труднее вынести, чем предыдущее.

Я хотела оставить ему какой-нибудь сувенир на память, что-то, что напоминало бы ему обо мне. Поэтому я подарила ему маленький календарь, на котором вышила слова:

«Foi, Amour, Esperance,Trois, unis a jamais»[105].

Потом Аксель вместе с королем вернулся в Швецию.

Мадам Виже Лебрюн писала мой портрет. Она была очаровательным и утонченным созданием и привлекала меня. Я любила болтать с ней, пока она работала, и наблюдать, как на ее холсте возникала картина. Однажды я спросила ее:

— Скажите, если бы я не была королевой, можно было бы мое выражение лица назвать надменным? Как вам кажется?

Она уклонилась от ответа, словно мой вопрос его и не предполагал, хотя могла с уверенностью сказать, что даже несмотря на то, что я королева, многие считают, что я выгляжу надменно и излишне вызывающе. Моя презрительно вывернутая нижняя губа, на которую было обращено внимание, еще когда моя внешность так свободно обсуждалась французскими посланниками при дворе моей матушки, с годами стала еще резче выделяться на моем лице. Эту черту я унаследовала от своих предков, Габсбургов. Я рассказала об этом мадам Лебрюн, на что она, улыбаясь, ответила, что отчаялась найти те оттенки цвета, которые бы позволили ей точно воспроизвести цвет моего лица.

— Он настолько свеж и не имеет ни малейшего изъяна, что у меня нет таких красок, которые соответствовали бы ему!

Ах, лесть королеве! Но я, вне всякого сомнения, и в самом деле обладала необыкновенным цветом лица, и было бы ложной скромностью отрицать это.

Мои наряды в то время широко обсуждались во всем Париже так же, как и в Версале. Все знали, что я заплатила шесть тысяч ливров за одно только платье. Услуги мадам Бертен стоили дорого, и я знала это, но ведь она была модельером и самой лучшей портнихой в Париже. Не то чтобы она была моей единственной портнихой — нет, но она была дизайнером моих платьев и шляп. У меня были свои собственные швеи, а также специальные работники для пошива костюмов для верховой езды, пеньюаров, мастера по изготовлению кринолинов и кружевных воротников, оборок и нижних юбок.

Моя расточительность была популярной темой, поэтому я захотела, чтобы мадам Виже Лебрюн изобразила меня в gaulle — блузе, которую носили креолки. Это была простая блуза типа chemise[106], сшитая из недорогого батиста.

Портрет получился очаровательным и был выставлен. Народ валил толпами, чтобы посмотреть на него, но вскоре стало ясно: что бы я ни делала — все будет плохо.

Одни говорили, что королева изображает из себя гостиничную горничную.

— Чего она желает, так это разорения торговцев шелком и лионских ткачей, чтобы помочь торговцам тканями из Фландрии. Ведь они — подданные ее брата! — говорили другие.

Все это уже само по себе было достаточно плохо. Но самый оскорбительный и в то же время самый выразительный комментарий был кем-то второпях нацарапан под моим портретом, пока тот висел в салоне:

«Франция с лицом Австрии, унизившаяся до того, чтобы прикрывать себя тряпкой».

Бриллиантовое ожерелье

При условии, что в своих произведениях я не буду говорить о власти, о религии, о политике, о морали, о чиновниках из влиятельных органов, о других спектаклях, о тех, кто чего-то требует, я могу свободно публиковать все что угодно под контролем двух-трех цензоров.

Клевета! Вы не знаете, чем вы пренебрегаете, когда пренебрегаете ею! Мне приходилось встречать людей кристальной честности, уничтоженных ею. Поверьте мне, нет такого ложного слуха, как бы он ни был груб, такой мерзости или нелепой лжи, в которые бездельники в большом городе не могли бы заставить поверить всех, стоит им только потрудиться. А здесь у нас есть титулованные сплетники, которые являются непревзойденными мастерами в этом искусстве.

Кардинал использовал мое имя для подлого и грубого подлога. Вероятно, он совершил это под чьим-то давлением и под влиянием неотложной нужды в деньгах, к тому же надеялся, что сможет выплатить деньги ювелиру, чтобы это дело не открылось.

В мае 1785 года ко мне пришла великая радость. Я родила моего второго сына. Роды сопровождались такими же церемониями, как и при рождении маленького дофина. Мой муж заявил, что никогда больше не допустит, чтобы я подверглась такой опасности, с которой я столкнулась, когда родилась моя дочь.

Луи сам подошел к моей кровати и взволнованно объявил:

— У нас родился еще один мальчик!

К моей кровати приблизилась моя дорогая Габриелла, неся на руках ребенка.

Я настояла на том, чтобы мне дали подержать его. Мальчик… чудесный мальчик! Я плакала. Король тоже плакал. Все вокруг плакали от радости.

Мой муж приказал, чтобы в Париж отправили донесение с сообщением об этом событии. Моего маленького сына, как и его старшего брата, крестил в соборе Парижской богоматери кардинал Роган. Его назвали Луи-Шарль. Отслужили благодарственный молебен. Слышались звон колоколов и звуки ружейного салюта.

Четыре дня и четыре ночи продолжались празднества в Версале.

Я была так счастлива! Мои мечты стали реальностью. У меня было два сына и дочь. Я часто склонялась над новорожденным, лежащим в своей прекрасной колыбельке.

— Ты будешь счастлив, мой дорогой! — говорила я ему.

О, если бы я могла предвидеть, какие страдания я принесу этому несчастному ребенку! Насколько лучше было бы, если бы он вообще никогда не появился на свет!

В то время был один человек, чье имя было у всех на устах. Это был писатель Бомарше. Он написал пьесу под названием «Le Mariage de Figaro»[107]. Она вызвала огромный интерес при дворе и, полагаю, во всей стране. У автора возникли трудности с исполнением пьесы, потому что заместитель начальника полиции, судьи, хранитель печатей и даже, как это ни странно, король решили, что просмотр этой пьесы не принесет пользу стране.