Потрясение - Лидия Юкнавич

кое-что отдать, сказала она.

Аврора достает из-под подушки свернутую в катушку веревку веревку цвета маисового полоза. Лилли застыла, как натурщица перед живописцем; она лежит на животе,‹…›

Аврора встает.

Лилли ждет.

Это ожидание смерти подобно.

Аврора стоит.

________

‹…› Сэйу Ито нарисовал свою беременную жену висящей на веревках, шепчет она на ухо Лилли; ‹…› Они не замечают, как в комнату заходит девочка, неся что-то в руках; не замечают, как она уходит; ‹…› а потом ничего, пустота, и в пустоте – всё.

Яблоко

Язык

Аврора

Щель

Аксолотль

Бедра

Потрясение

Дни

Вода

Солнце

Луна

Пещера

Брат

Факел

Пуповина

Эхнита[28]

Отец

История

Красный

Индиго

Веревка

Кит

Плач

Волны

Сапнуоти[29]

Уу[30]

Охнека[31]

Сосать

Кровь

Мальчик

Девочка

Свобода

Договор

Тимир[32]

Сон

Вожделение

Мотина[33]

Белый

Кража

Комната

Змея

Ванденс[34]

Лодка

Материнские воды

Яконкве[35]

Ночи

Нога

Черепаха

Рука

Письмо

Якут

Уол[36]

Воображаемый

Сказка

Киис[37]

Рождение

Голубой

Аврора берет руки Лилли ‹…› баюкает ее, как младенца, целует, укачивает, дает глотнуть воды, укутывает в теплое одеяло в межпространстве и послевременье.

‹…›

Я буду вечно обнимать тебя; времени не существует, пусть только сейчас – но смотри, что это? Смотри, что это там, в углу?

Там малыш, мальчик, он в крови, он голый, он сучит ножками и смеется, а пухлые ручки тянутся к двум женщинам, взмокшим от наслаждения и боли.

– Что нам с этим делать? – шипит Лилли в объятиях Авроры.

– Доверься инстинкту, – отвечает Аврора и гладит Лилли по голове.

– У меня нет такого инстинкта.

Аврора встает, подходит к малышу и берет его на руки.

– Тогда пусть воображение подскажет. Расскажи про своего брата.

Лилли укутывается в одеяло, как ребенок.

– Я очень его любила. Больно вспоминать.

– Так расскажи мне его историю, – говорит Аврора и укладывает малыша между ними.

Аврора, мой навсегда потерянный рассвет, где ты?

Не помню, третью или четвертую бутылку я бросаю в залив; в бутылке – письмо к тебе. Я не надеюсь, а если надеюсь, то это надежда вопреки надежде. В душе я верю, что тебе понравился бы сам этот процесс. С каким тщанием я сворачиваю письма в тонкие трубочки, чтобы те поместились внутри бутылок. Сами бутылки из зеленого, синего, янтарного стекла; у некоторых узорчатые пробки. Я смотрю, как они уплывают по вечерам, в сумерках. Представляю, как ты находишь их – прекрасные, драгоценные предметы, внутри которых то немногое, что мы теперь друг о друге знаем.

Я бы не сказал, что вода в заливе относится ко мне с равнодушием. Порой мне кажется, что ее водовороты и ласковое течение с радостью принимают мои бутылки и послания. Как руки.

Мы столько всего бросаем в воду, наделяя это действие особым смыслом: лепестки. Тела. Венки для усопших. Монетки на счастье.

Моя Большая Дочь уже в гавани. Стоит, вытянувшись к небесам. Замерев.

А я не знаю, где ты.

Я знаю, что в последнем письме ты велела ждать появления какого-то подарка, если ты вдруг исчезнешь.

Сказать, что после нашей встречи в ночь с яблоком я вышел из твоих комнат с ощущением змеи, свернувшейся кольцом в основании позвоночника, – значит не сказать ничего. Я никогда не думал, что эта ночь станет последней. Я ушел от тебя вприпрыжку; меня распирало от счастья, я не мог дождаться следующего раза, и следующего, и следующего, как наркоман.

Почему ты мне не сказала? Я просто ушел как дурак, думая, что ночь продлится вечно.

С тех пор, как ты исчезла, я часами размышлял о той ночи: о том, что я делал и куда ходил.

Все двери на твоей улице ведут в иную реальность. ‹…› Буквально за углом находится популярное заведение нашей дорогой подруги Кейт. А на противоположной стороне улицы, в четырех домах от твоего, можно погрузиться в опиумные грезы.

Я все еще слышу, как ты объясняешь правила клиенту у двери – той самой двери, из которой я вышел. «Никаких совокуплений. Какое бы значение вы этому слову ни придавали. Хотите играть по своим правилам – значит пришли не по адресу. Там дальше по улице найдется применение вашему крошечному…» – твои глаза скользят к его промежности, – «…воображению». Я хорошо знал твою специфику, мой мирской ангел, единственный и неповторимый. Члены, щелки, анусы, рты, руки, языки, стопы, груди, уши, шеи, туловища, ноги и плотные аппетитные мышечные подушечки ягодиц – все это, по твоему мнению, было предназначено для иных удовольствий, чем те, к которым большинство людей привыкло. Ты предлагала иной телесный опыт любому, кто готов был познать, каково это – иначе ощущать свое тело. Ты стремилась выйти за «идиотские границы абсурдного репродуктивного импульса». Ты считала, что мы совершенно неправильно понимаем тело.

В твоих комнатах разнообразные вариации телесных ощущений приводили к изменению самой картины мира. Комнаты находились вне категории аморальности или морали. Я понимал это, даже когда мы были детьми. Балом всегда правило твое воображение; оно не знало преград и вело нас в неизведанные воды. «Любой может заняться сексом», – говорила ты. – «И я занималась. Я пробовала все. Теперь я хочу чего-то… масштабного. Невыразимого. Того, что на первый взгляд может показаться банальностью, ерундой, но скрывает в себе целую вселенную. Хочу проникнуть за пределы сексуальности. Эволюционировать. Это моя эротическая одиссея – не Гомерова одиссея всепобеждающей власти и войны, которая для меня скучнее смерти: целые эпохи были заражены этим тираническим беспомощным натиском и на нем построены», – тут ты закатывала глаза. – «Но одиссея, ведущая людей сквозь простое наслаждение и экстатическую боль к наслаждению более глубокому, таящему в себе и натиск, и принятие».

Я смотрел на тебя растерянным взглядом, и ты принималась объяснять, говоря со мной, как с ребенком. «Дорогой, представь двух женщин, ‹…› открывающихся друг другу. Тогда ты поймешь, как это бывает; получишь представление о форме. Рот ко рту; волнообразные движения. Вы, мальчики, вечно ищете, куда бы сунуть свой отросток, куда прицелиться, куда выстрелить. В этом отчасти и была проблема с самого начала; у истоков стоит проблема формы. Впрочем, вы в этом не виноваты. Вы такими родились. Ваш отросток затуманивает вам разум. Но если захотите, я могу надеть на него упряжь, и кровь потечет свободнее, подпитывая ваше воображение».

Ближайшим опиумным притоном заведовала американка и