Потрясение - Лидия Юкнавич

в палату и выходившие из нее, белый цвет простыней, голубой и белый сестринских халатов – все это было окутано туманом и представлялось мне сном. Звуки казались приглушенными. Я словно находилась под водой. Потом однажды, когда я потихоньку начала возвращаться в нашу общую реальность, я посмотрела вниз – туда, где раньше была моя нога – и увидела твою руку.

Я понимала, почему ее вижу: своими приглушенными убаюкивающими голосами сестры сказали, что ты приходил ко мне каждый день. Но в тот день я увидела твою руку; та покоилась на кровати в том месте, где лежала бы моя нога, будь она все еще при мне. Я взглянула на тебя, произнесла твое имя вслух и улыбнулась.

В ту ночь мне снились волны.

На следующий день я услышала тебя и увидела; ты пришел и принес длинную коробку. Сел рядом, как всегда, и достал из коробки предмет. Это была деревянная нога со стопой; смазанное маслом дерево блестело. Ногу покрывала изысканная резьба в виде роз. А на стопе, на идеально ровных пальчиках, были нарисованы ноготки. Как же это было изящно. И красиво.

У меня дух захватило, когда я увидела эту ногу. Я забыла все слова.

Когда вечером ты ушел, я зарыдала и выплакала целый океан. Вместо слов нашлись лишь слезы благодарности.

Была ли это любовь?

Я бездетная незамужняя женщина, познавшая величайшее наслаждение и боль; что я знала о любви? Но мне казалось, что это могла быть любовь. Я никогда не испытывала ничего подобного, ни до, ни после.

Я создала Комнату вибраций специально для ампутантов и тех, кто ощущает фантомные конечности. Там на мгновение даже те, кто лишился груди, зуба или глаза – или лишился «я», любовь моя – могут ощутить себя целыми. Место недостающего элемента занимает вибрация. Для кого-то этим недостающим элементом является любовь.

Когда я пишу эти строки, я ощущаю в руках свою ногу. Мало того, я ощущаю в руках свое лицо – это дурацкое блюдце с дырками, которым мы одержимы, лживое, полное ошибочных представлений о красоте и коммуникации. Кажется, вся моя личность заключена в моих руках. Посему я отрекаюсь от своего лица.

Когда будешь вспоминать меня (ты же будешь меня вспоминать, голубок мой?), не думай о моем лице.

Вечно твоя во всем (и ни в чем),

Аврора

Аврора, моя заря, моя утрата!

Видели ли мы друг друга в твоих комнатах, Аврора? Видели мы друг друга в тот самый первый раз, когда были детьми и застыли в моменте, объединившем твое желание, кровь, рот и яблоко? Определил ли этот миг всю нашу последующую жизнь?

Мне так много нужно тебе рассказать.

Я продолжаю отправлять послания в бутылках. Бросаю их в реку или в море. Сколько всего я не успел тебе рассказать! Я бросаю эти истории в бездну, как будто надеюсь, что когда-нибудь они тебя настигнут – или прикончат меня. Мне хочется излить на бумагу свое признание, написать свою исповедь. Хочу рассказать историю о моем происхождении; прокричать ее в зияющую пустоту твоего отсутствия.

Я не был первым сыном своей матери. До меня был еще один Фредерик.

Он умер в семь месяцев. У моих родителей была и дочь; та умерла, прожив один месяц.

Мои потерянные братик и сестричка, мальчик и девочка; мальчик, занимавший пространство в материнской утробе и в мире до моего рождения; девочка, такая крошечная. Ничего меньше нее я не мог себе представить. Даже слово.

Так что, как видишь, я стал вторым Фредериком. Дитя, рожденное в горе и потере. Мои брат и сестра исчезли. Как ты.

Когда мне было девять лет, мы переехали в Париж. В первый год после переезда мать готовила нам с братом обеды – а у меня был еще один брат, он выжил, – и мы ели их на скамейке в парке недалеко от Триумфальной арки. Этот монумент стал моим первым объектом вожделения. Я смотрел на него и не мог оторваться. Не слышал ни слова из того, что говорили мне мать и брат, находясь рядом с аркой; нередко в рассеянности прикусывал кончик языка или щеку. Арка была великолепна.

Жили мы на рю д’Анфар, надеюсь, этот факт обо мне тебе понравится.

Рядом находился госпиталь для найденышей и сирот и площадь, где стояла знаменитая гильотина. На площади Согласия установили столб – обелиск, подарок Парижу от Египта. Этот обелиск поселился в моем воображении. Я начал грезить Египтом, не зная об этом древнем государстве практически ничего, лишь то, что читал в учебниках истории и слышал на уроках в школе. Ты, несомненно, обвинишь меня в чрезмерном увлечении экзотикой. Немедленно признаюсь: грешен. И требую меня наказать.

Я ходил в ту же школу, что Мольер, Вольтер и Виктор Гюго. Встречался с Шопеном и Листом. Эта часть моей жизни окутана мечтательным туманом; то было время до прихода к власти Наполеона III, провозгласившего себя императором.

Как тебе известно, со стороны я кажусь человеком преуспевающим. Известный художник, популярен у заказчиков, с мировым именем. Однако мои воспоминания рассказывают другую историю, совсем не ту, которую предполагает мое происхождение и порода. Я бы сказал, что к успеху меня привело бесславие. Но даже это близко не описывает то, что со мной произошло. Мои воспоминания не вписываются в рамки одной истории.

Когда я работал над памятником Раппу[38]– теперь он никому не нравится, я до сих пор слышу голоса критиков, недоумевающих по поводу странного положения руки, – я упал с лесов, с самой высокой точки, расположенной у головы генерала. Целый час я пролежал на земле у ног статуи; по крайней мере, так потом рассказывала мне мать. Брат пытался привести меня в чувство. Я ничего этого не помню. Но помню, что когда пришел в сознание, увидел перед собой лицо брата. А потом увидел, что я весь усажен пиявками.

Я до сих пор закрываю глаза и чувствую пиявок на груди.

Может, поэтому меня так влечет Комната горящих кубков? Или эта комната отсылает к твоей давней мечте стать монахиней?

Дальше последует признание, которое может стоить мне карьеры, если о нем узнает кто-то, кроме тебя: с того дня у меня случались провалы в памяти, а иногда им предшествовали припадки. Во время