Голем в Голливуде - Джонатан Келлерман

На днях Перел попросила принести глины с реки. Разумное существо набрало бы ведро или короб, а она притаранила и вывалила посреди двора огромную мокрую кучу, ощетинившуюся корешками. Черные жуки выглянули из этой горы и, ошалев от пропасти воздуха, в панике нырнули обратно.

Ой гевалът! Я же просила глину с берега, а не весь берег. Этого хватит на целый год… Ладно, ничего. Убери в сарай, пожалуйста.

Давеча она заметила, что уже не поправляет мысленно тех, кто зовет ее Янкелем. И даже поймала себя на том, что и сама так себя называет. Стало гадко и легко.

Обретение своего «я» было бы великой радостью, избавлением от бремени. Вот бы отбросить мучительные всплески обветшалых воспоминаний о былой красоте и принять себя такой, какой видят ее другие.

Но затем она вспоминает свои прежние «я». Все они не зажились. А это «я» чем лучше?

Прошлой весной, за неделю до Песаха, она совершала свой ночной обход и за пекарней Жика углядела вязкое серое зарево. Наверное, решила она, пекарь жертвует сном, дабы на весь праздник обеспечить жителей мацой.

Но потом расслышала сдавленную брань, и шевеленье, и к тому же мыши кинулись наутек из проулка.

Зарево было каким-то холодным – не освещало, а удушало. Мыши в него не совались, обегая по краю.

Завороженная, она подошла ближе; не ступая в это зарево, посмотрела, откуда оно течет.

Человек.

В крестьянской одежде. Прячет детский трупик в кучу мусора. У младенца вспорот живот.

Серый свет обтекал человека по контуру тусклой зыбкой аурой, и она марала все, чего он касался.

Он не заметил, что за ним наблюдают. Как ни странно, громадность ее помогает ей стать неприметной. Она как выступ здания, как бесстыдная ложь, в своей наглости нераспознаваемая.

Кроме того, человек был увлечен делом: укрыл ноги трупа черепками битой посуды, затем передумал и сгреб их к голове. Аура его то и дело менялась: темнела до слякотного оттенка, когда он грубо пихал маленького мертвеца, затем вновь становилась серой дымкой – ее, похоже, естественный цвет.

Человек так подгреб мусор, чтобы одна пухлая ручка торчала из кучи, будто свеча. Конечно, к рассвету крысы ее обглодают. Конечно, все будет выглядеть так, будто тело спрятали, но его раскопали грызуны. Конечно, случайный прохожий, который, конечно, окажется гоем, его углядит. Конечно, пекаря допросят (чем это он занимался ночь напролет?), но, конечно, ответы его будут совершенно не важны, ибо он заранее признан виновным.

В ней сгустилась древняя ярость.

Наконец человек, довольный результатом, выпрямился и воротником рубашки промокнул взмокший загривок. Хотел уйти, но врезался в нее, стоявшую стеной посреди проулка, и придушенно вскрикнул, распластавшись по ней, точно узорчатая жилка в мраморе.

Она подождала, неподвижная, как каменный столб.

Человек выпучился на нее, потом оглянулся на мусорную кучу, будто надеясь, что труп исчез. Но маленькая рука торчала из мусора.

Эй, найдите меня.

Уж он постарался.

– Меня заставили, – сказал человек.

Она ему верила. Он не настоящий злодей. Слишком слабая аура.

Кто заставил?

Конечно, она не могла спросить.

Конечно, он бросился бежать.

Руки ее сомкнулись на его мягком животе. Она поднесла его к лицу – так близко, что они чуть не стукнулись носами, – и сжала пальцы, выдавливая из него кровь. Человек сблевал и засипел, точно сломанные мехи; ноги его растопырились, руки вздулись, словно брюхо хворого зверя, лицо побагровело, и на лбу белым зигзагом взбух шрам, который породил водопад образов, извергавшийся снизу вверх:

полоса раскаленного песка, убегающая вдаль

порыв бесноватого ветра

башня город мальчик пес

И еще быстрее:

долина земля лед сад

Человек уже посинел, шея его раздулась, став толще головы, в выпученных глазах тысячами расцветающих маков лопались кровеносные сосуды. Он плакал кровью. Кровь текла из ушей и ноздрей. Дымился живот, обуглившийся в хватке ее пальцев.

В жилах ее кипел восторженный гнев.

Губы ее разошлись трещиной.

Она улыбнулась.

Потом улыбка ее стала шире, напоследок она еще разок лениво стиснула пальцы и, надвое разорвав человека, бросила запечатанные, как бурдюк, половинки в мусорную кучу.

Аура исчезла, а вместе с ней и мелькание картин в ее сознании.

Она вновь сдавила разорванный труп, тщетно пытаясь раздуть огонь живительной ненависти.

Слишком поздно. Человек мертв, она лишь распотрошила мертвеца, измарала руки в его требухе.

Завернув оба трупа в накидку, она пошла к реке. Ребенка похоронила на берегу и мысленно прочла над ним поминальную молитву, подслушанную у ребе. Останки убийцы швырнула в реку. Половинки вынырнули и поплыли по течению, а она осталась в одиночестве размышлять об истине, равно пронзительной и смутной, радостной и ужасной.

На один блистательный миг она приблизилась к откровению, и ее настоящее имя готово было сорваться с бесполезного языка.

На одно мгновенье она стала прекрасной, нужной, естественной.

В ту секунду она была собой, настоящей, всегдашней.

Спасительницей.

Убийцей.

Это было почти ровно год назад.

Сейчас она стоит в дверях мясной лавки Петшека, ее заинтересовала бесполая фигура в капюшоне, которая со свертком под мышкой опасливо поспешает по Лангегассе.

Немного выждав, она пускается вдогонку.

Слежка в гетто требует искусности. Здесь из ниоткуда возникают проулки. Ныряют лестницы. Отвлекают тупики. Она перешагивает через тележки с заплесневелым картофелем. Надвигающаяся гроза ерничает – награждает ее аплодисментами, громыхая кровельным железом. Обитатели гетто давно к ней привыкли, даже полюбили, а вот домашнее зверье паникой возвещает ее приближение. Она еще не показалась из-за угла, а в стойлах лошади уже ржут и бьют копытами, куры закатывают истерику, собаки воют, а кошки и крысы пускаются в бега, временно забыв о вражде.

Они ее чуют. Они ее знают.

Неизвестная фигура шагает резво и не задумываясь сворачивает в проулки. Кто-нибудь местный? Не в такую погоду. Не в полночь. Ради общественной безопасности ребе повелел: с наступлением темноты всем, кроме синагогального сторожа, лекаря и Янкеля, сидеть по домам. Вихс только что прошел к себе на квартиру. И это не лекарь. Лекарь не расстается с саквояжем и носит колокольчик на шее, дабы уведомить ее о своем приближении.

Еврейский наряд фигуры еще ни о чем не говорит.

Прошлогодний душегуб тоже был одет как еврей.

По Цигенгассе, через Большую торговую площадь, к реке.

Снова кто-то желает избавиться от постыдной тайны?

Сверток-то размером с детское тельце.

Или, скажем, с хлебную буханку – кому-то вздумалось первым очистить кладовую к Песаху.