С волками жить - Стивен Райт

– Да ну? Я тоже о тебе думал.

Они посмотрели друг на дружку через свои одинаковые темные очки.

– То, о чем ты думаешь, – сказал он, – в этих широтах есть, полагаю, серьезный общественный промах, если не прямо-таки правонарушение.

– Плевать мне на закон. Я хочу, чтобы мне было хорошо.

Эта поездка уж точно подстегнула их эротическую жизнь. За последние десять дней секса у них было больше, чем за предыдущие десять месяцев. Путешествия и впрямь, как нравилось провозглашать Дрейку, – возбудитель. Новые запахи, новые вкусы, новые анатомии. Едва они закрыли за собой дверь своего первого гостиничного номера в Джакарте, как уже стаскивали с себя липкую, мятую самолетную одежду и, как один, падали в прохладные, чистые, отстиранные-но-вскорости-оскверненные простыни. Вся страна была их спальней; они возбуждались среди узорчатых конструкций индуистского канди; украдкой обменивались поцелуями за столбом на выступлении королевского оркестра-гамелана, чья музыка (плотный, текучий орнамент ударного звука, что, как дерево, прорастал из низких, глубоких ритмов, вверх через покачивавшийся ствол мелодии в щебечущий балдахин сложностей в высшем регистре), как говорили, сообщает бессмертие всем, кто ее слышит, и все ж, несмотря на многие старания Дрейка и Аманды вести себя осмотрительно, даже мельчайший, самый обыкновенный порядок их действий предоставлял скетчи для нескончаемой комедии Чокнутых Белых Иностранцев, как это грубо напомнили Аманде, когда она осмелилась воспользоваться «комнатой отдыха» на катере, на цыпочках прошла с рулончиком розовой бумаги в руке по запруженной палубе, извиняясь налево и направо, к тесной кабинке на корме с полуистлевшей деревянной скамьей с круглой дыркой всего лишь в футе над пенным теченьем, где едва присела, как под не достающим до низу синим махровым полотенцем, притворяющимся занавеской, возникла ватага хихикающей детворы. Без чувства юмора, как скупо проинформировал их управляющий гостиницей, Индонезия наверняка вас одолеет.

– Пошли прочь, паршивцы малолетние! – завопила Аманда, ринувшись на своих мучителей. Но это было как мух гонять. Мгновение спустя они опять вернулись. – В Америке слава хотя бы не вызывает такого сильного любопытства к твоим туалетным привычкам, – пожаловалась она Дрейку.

– Ну-у-у-у, – протянул он.

– Уходи, – сказала она, отталкивая мужа. – Пошел вон отсюда. Хуже тебя никого нет.

Они миновали крупный лесозаготовительный лагерь, широкие прокосы почвы содраны и оголены, на речной берег нисходят языки жидкой грязи, рев дизельных двигателей – то громадные желтые машины продолжали жевать дальние челки леса, па́сти современной цивилизации пожирали вкусную древесину, растения, насекомых, птиц, млекопитающих. Катер пыхтел себе дальше и к полудню выбрался на зеркальную поверхность озера до того чистого, такого спокойного, что оно могло бы оказаться куском самого́ неба, рухнувшим на землю прямо посреди экваториальных джунглей. Берег был непроницаемой стеной зарослей, изящная пальма нипа с любопытством клонилась над стеклянистым озером; ход катера сопровождался щебечущим эскортом пресноводных дельфинов, оголтело куролесивших в его кильватерной струе. Страна нескончаемого чуда. Суденышко пристало к местечку под названием Танджун-Панджой – идиллическому открыточному симулякру подлинной племенной деревни, базовому узлу «Туристических путешествий Джимми Суна в первобытный мир»: зажиточные банды сбитых с панталыку западных людей носятся вверх и вниз по реке, чтобы быстренько отведать архаического человека. Управляющий в гостинице их предупреждал, их предупреждали Хэррелсоны – не тратьте время или деньги на этот азиатский аналог потемкинской деревни, проезжайте мимо. Единственный оставшийся длинный дом, некогда жилище для более чем двадцати семейств, нынче сохранялся лишь как прибыльный музей культуры и театр, в котором довольно скучающие члены племени кенья наряжались в живописные дедовские облачения и гарцевали перед камерами купивших билеты посетителей. Сейчас кенья жили в отдельных зданиях, выстроившихся аккуратными укромными рядами предместных коробок, один дом на одну семью, в соответствии с кампанией принудительной модернизации, проводимой нынешним правительством, с полным доступом в высокотехничный, массово-потребительский порядок будущего, требующий расчленения общественного тела на все меньшие и меньшие куски, все более и более зависящие от структур контроля. Община систематически разламывалась на обособленных индивидов, а затем сами эти индивиды – на борющиеся друг с другом фрагменты смятения и желания, на модульные «я», взаимозаменяемые блоки для новых взаимозаменяемых людей тысячелетия масс. И покуда даже самое рудиментарное ощущение целостности угасало до полного отмирания, жизненная сила целой культуры обрабатывалась ради потехи и денег. Так поздно в нашу эпоху – старая, старая история. Насколько далеко в глубь страны следовало продавиться, чтобы избежать зрелища подобного людоедства?

Они стояли у лееров, разглядывая крашеные бунгало с крышами из гофрированного железа, оберегающие пальмы, огороды, сельских актеров в традиционном платье, бродящих по ухоженным земляным тропкам, словно костюмированная массовка в «Колониальном Уильямсбурге»[108], на сувенирном киоске – традиционная ярко-желтая вывеска «Кодака», – и тут со стороны длинного дома донесся барабанный бой. Начиналось двухчасовое представление.

– Сойдем на берег, оттянемся и потанцуем? – спросила Аманда.

– «Никогда не выходи из лодки»[109], – ответил Дрейк, и от того, что знаменитая реплика из вымышленного кино прозвучала в сообразном воздухе этого настоящего места, оба они рассмеялись, уровни самосознания, обслуживающие современное путешествие вроде вот этого, числом и затейливостью были поистине пиранезийскими, уместный диалог уже произнесся, изображения уже сняты, неистасканное переживание не по сценарию практически вымерло, и ты оставался в лучшем случае бродить в знакомой путанице искажающих зеркал – если только где-то впереди живые кольца этой реки не сносили вниз и прочь из этой комнаты смеха.

Аманда заметила отражающую луну спутниковой тарелки, вставшую на дыбы над дальним рисовым гумном.

– Как ты думаешь, у них есть телефон? – поинтересовалась она.

– Нет, – ответил Дрейк, – а если и есть, ты никуда звонить не будешь.

– Но ты же сам слышал, что сказал Бэрри, – стояла на своем она. Бэрри Стоун был ее агентом в «Глобальном управлении артистами», его уверенный голос с безуминкой пронзил двенадцать тысяч миль ершистой статики, чтобы ворваться ей в ухо во время вчерашней обязательной телефонной проверки ее автоответчика дома в Л.-А.:

– Аманда, чаровница, я знаю, ты отслеживаешь, поэтому придержи-ка кокосик свой, я тебе такое быстренько скажу, только что мне звякнул Ричи Холдермен, который говорит, что Треллис – ты же помнишь Треллис, помощницу Лемминга? – она говорит, что тебя всерьез обсуждают на крупную роль в «Тупике», это Леммингов эпос о сенаторе, который насилует и убивает собственную мать. Ты играешь легавую. Я сказал Треллис, что с твоими внешними данными и твоим талантом обсуждение не может занять дольше пяти секунд, но решения пока нет, ты же знаешь «Уорнеров». Притащите мне духовое ружье. Из окна в здешнем кабинете – я б мог даже открыть его, поднатужившись, – я думаю, мне удастся загнать ядовитую стрелку на съемочную площадку на задах «Юниверсала». Ладно, пора бежать. Привет Дрейку.