Безбилетники - Юрий Юрьевич Курбатов

class="p1">– Вот так всегда! – проворчал дядя Саша. – Все им нужно на России испробовать. Народ для них шо те кролики. Вот есть, к примеру, человек. Нормальный с виду, живет как все. Ходит по земле, с соседями здоровается. А потом взбредет ему в голову какая-нибудь идея. Услышит он ее, или прочитает, – не важно. Обмозгует ее так и эдак: хороша идея! Потому что вывод у каждой хорошей идеи – как у самогонного аппарата: какое бы дерьмо ни заложили, на выходе чистый первак. Но это в теории, конечно. Казалось бы, от хорошей идеи кругом одна польза должна быть. Но человек еще не знает, получится оно или нет, – а уже от радости с ума спятит. Носится с этой идеей, как пьяный: глаза дикие, блестят. Все о будущем говорит. Прошлое, ясно, ругает, – ярко, сильно. Но, что интересно, он обязательно начинает ненавидеть то, что есть, а любить то, чего еще нету и, может быть, не будет. Что-то такое рядом ему сразу становится омерзительным, какие-то люди, дела. Поэтому и настоящее ему тоже не нравится, оно ему испорчено. И не важно, дурак или умный. Если поумнее, то все по полочкам ответит. А если дурак, то просто не согласится. Одна беда: всех учит, как надо, а сам работать не хочет. Вот старое разрушить, поорать – это пожалуйста, это с превеликой радостью. Но хуже всего то, что человек такой идеей может любую свою дрянь оправдать. А разве такое добром кончается? И как ему объяснишь: а если ты, мил человек, ошибся? Почему из-за твоих опытов другие должны страдать? На себе пробуй! Так ведь нет! Весь мир столбом поднимет, а себя не тронет. И разве орут ради хорошей идеи? Разве ссорятся? Хорошая идея – она вот, везде. Она не где-то там, она вот тут. В природе этой. В терпении. В мозолях. Я так скажу: если тебе не нравится какой-то политик, – ты лучше пожалей его, если сможешь. Просто следующий будет или хуже, или тупее. Потом еще вспоминать мои слова будешь и скажешь: прав был дядя Саша…

– Да помер уже, – вдруг сказал Монгол.

– Кто? – не понял старик.

– Кропоткин.

– Да я в общем… Ну ладно, давайте дернем. Надоела мне ваша политика, – вздохнул дядя Саша, как будто не он начал этот разговор.

Вновь брякнули кружками, замолчали. Вечерняя истома после тяжелого дня брала свое. Уставшие, тихо подергивались мышцы в ногах. «Подойди кто сейчас, скажи: вставай, или убью, – не встану», – подумалось Тому.

– Ладно! Хватит плевать в колодец мелкобуржуазных ценностей! – наконец сказал Игорь. – Обратимся к хокку.

– А что это?

– Японская поэзия.

– О, культурная программа! – важно сказал дядя Саша, и даже приподнялся на локтях.

– Валяй! – засмеялся Монгол.

Осенний ветер.

Осыпаются буквы

Моих записок.

Все как-то сразу замолчали. Запахло прелью, по-особому зазвучала ночная лесная тишина. Воздух стал будто объемнее, плотнее.

И только дядя Саша с иронией проронил:

– Что, и все?

– И все.

– Маловато как-то.

– Не, нормально. Просто коротко, – отозвался Монгол. – Давай дальше.

Воодушевившись, Игорь встал.

Ссора с любимой:

Стало коротким опять

Наше одеяло.

За окном темень,

Будто там ничего нет.

Качает вагон.

В зимней куртке – вдруг —

Цветок мать-и-мачехи:

Замкнулся мой круг.

Игорь читал медленно, с паузами. И чем дольше он это делал, тем мягче становилось лицо дяди Саши. Он уже совсем успокоился, даже как-то помолодел, и, наконец, сказал совсем примирительно:

– Ну, куда лучше, чем про политику!

Хороший был год:

Много яблок. И только

Тебя больше нет.

Игорь замолчал.

Том вдруг заметил, что его развезло. Голова отяжелела, все окружающее как-то враз надоело. Эта пьянка, этот длинный день, который все никак не кончался и который требовалось обрубить решительно и бесповоротно. Он встал, шатаясь, подошел к автору, обнял его, и даже записал Игорев адрес. Затем свалился под дерево и, из последних сил набросив на себя одежду, закрыл глаза.

– Игорек, ты хороший человек! – сквозь полудрему слышался голос дяди Саши. – А я тебе хотел морду набить! Я тебя уже второй раз в жизни встречаю, и оба раза в горах. А ведь я знаю, что в горах плохих людей не бывает, но ты! Ты мне стал как внук. Или как сын. Или как брат! А знаешь, почему? Потому что душа у тебя тонкая. Ты завязывай с этой всей твоей болтологией, с китайцами. Это я тебе говорю, потому что я постарше тут. Пиши лучше, работай над собой в культурном направлении… Поэзия твоя хорошая, правильная. А мысли… Мысли не те.

– А вдруг я завяжу с мыслями, и у меня дар пропадет? Вдруг писать не смогу?

– Ну тогда и не пиши вообще. Лучше талант потерять, но человеком остаться. Талант – он ведь к человеку как бесплатное приложение. Не главное он.

– А что главное?

– Главное? Ну вот представь, что таланта у тебя нет. Бывает такое? Бывает, конечно. И что от тебя останется? Понимаешь? Бывает так, что талант ого-го, а человечек – так себе, дрянненький. Так что до своего таланта тебе еще дорасти нужно.

Игорь икнул.

– Вот ты, например, знаешь, почему хороших людей в горы тянет? – продолжал дядя Саша.

– Почему?

– Потому что в горах небо всегда больше земли! Так и в человеке неба должно быть больше, чем земли.

– Да вы поэт, дядя Саша.

– Ты меня, Игорь, не обзывай. Я хочу умереть честным человеком.

– Э, народ! Выключайте хокку, отбой, – буркнул Монгол.

Дождь

Кто-то тихонько тряс его за плечо. Отгоняя липкий утренний сон, Том с трудом открыл глаза.

Над ним стоял дядя Саша. Уже рассвело. На дороге, пониже их поляны, в облаке сизого дыма пыхтел вчерашний грузовик.

– Мы на покос не поедем, дождь собирается. Можем вас до Лучистого подбросить.

– Спасибо, дядя Саша, – прошептал Том. – Мы сами.

– Ну, бувайте. Мы поехали. – Старик махнул рукой и зашагал к машине. Грузовик развернулся и скрылся за сосняком у дороги.

Том покрутился на отсыревшей за ночь хвое, но спать уже не хотелось. Он встал и, разминая затекшую от твердой земли спину, пошел на родник, умываться.

Когда он вернулся, Монгол все так же мирно посапывал, уткнув нос в рукав утыканного репейником свитера. Неподалеку, в обнимку с овчаркой, спал Игорь. Том застыл в нерешительности. Можно было бы еще поваляться,