Безбилетники - Юрий Юрьевич Курбатов

– в государстве. Даже тихо умереть, чтобы государство не выпотрошило твой труп в морге, тоже нельзя. А если тебе что-то от него нужно – побегай по инстанциям, поклянчи, занеси, сколько можешь, каким-то мутным людям с потухшими глазами и куриными жирными ляжками, которые часами перебирают бумаги и непременно орут на тебя, просто потому что ты имел наглость к ним обратиться. Зато если в армию или на войну – тут государство очень хорошо о тебе помнит. Тут всегда озаботятся, тут за тобой присмотрят, напомнят, а если понадобится – сами придут. Потому что их, всю эту сволочь, охранять нужно, защищать, чтобы жили жирно, чтобы плодились хорошо.

– За космос, пацаны, – произнес тост Монгол.

– Да какого? – продолжал Том. – Какого лешего, спрашивается? Я родился на этой планете, и подозреваю, что всего один раз. У меня – моя личная, уникальная, ни на кого не похожая жизнь. У меня – моя личная свобода, которую ограничивает только моя личная смерть. А какой-то вонючий упырь начинает учить меня, где мне тут ходить, как дышать? Ведь это так просто понять! Достаточно однажды посмотреть на небо, соизмерить себя со вселенной, с этим бесподобным, опрокинутым на голову космосом, почувствовать, что весь этот неповторимый мир отражается в тебе, он создан для тебя.

Том вскочил, поднял к небу распахнутые руки.

– На миг, на один миг он изъял тебя из ничто, дал возможность чуть-чуть подышать, взглянуть на всю эту кра-со-ту-у! А тебя с детства загнали в лабиринт, как крысу, и ты всю жизнь бежишь по придуманным кем-то коридорам, даже не всегда врубаясь, в каком несусветном бреду ты живешь. Получается, что государство – это огромный паразит, капкан, аппарат принуждения. Зверь, который питается твоей свободой. Говорят, что оно сдерживает мир от полного хаоса. Но вот мы сидим в Крыму, у костра. Вроде бы на территории государства, а на самом деле – нереально далеко от него. И получается, что вне государства мы люди свободные, а в нем – служим лишь тем, кто хорошо устроился. А я, к примеру, вообще не устраивался. У меня нет денег, регалий и заслуг перед обществом. Я не хочу никому ничего доказывать. Так оставьте мне мою свободу, ведь она – моя, она родилась со мной. Это моя свобода ошибаться, это моя свобода умереть так, как я хочу. И мне плевать, что думает об этом весь этот мерзкий, трижды проданный мир! Мир, который вообще имеет цену. Тот, кто играет по этим правилам, становится его рабом, даже если ему и удается выклянчить место с жирной похлебкой.

– Ого, зарядил! – восхитился Монгол.

– Да, красиво задвинул, – согласился дядя Саша. – Но ты забыл про роддом, где вылупился, про квартиру, в которой живешь, про школу с поганым директором, где были еще и учителя, которые чему-то тебя научили. Про бассейн, турники, наглядные пособия. Про асфальт, по которому ты ходишь. В горах, в пещере ты бы вряд ли долго прожил, так?

– Но это, все это сделали не они, не государство. Это сделал народ, в том числе и я, и мои предки.

– А сделали бы они все это без государства? – продолжал дядя Саша. – Может, каждый, будь он сам себе начальник, пошел бы своей дорогой?

Том подбросил в костер веток.

– Не знаю. Я знаю лишь то, что правда и власть несовместимы. А люди, чуть только получают власть, сразу превращаются в надсмотрщиков.

– А по-другому не бывает. И не будет. Человек так устроен. Кто наверху – тот управляет. Кто внизу – ему не нравится.

– Я думаю, человека можно изменить, – проговорил Том. – Или заставить.

– Ну хорошо, предположим, что ты прав, – сказал дядя Саша, хлопнув себя по коленям. Его морщины разгладились, на озаренном костром лице не было ни тени иронии. – Завтра же, прямо с утра, мы начинаем менять мир. Итак, что ты предлагаешь?

– Я не знаю, – Том стушевался. – Я хотел бы, чтобы все люди жили честно и открыто. Чтобы не делали друг другу западло. Чтобы гопников не было. Чтобы не было всех этих идиотских законов и уставов, присяг и приказов. Чтобы люди смеялись над собой, а не выставляли с умным видом свою казенную заученную тупость только потому, что так написано в учебниках. Чтобы не продавали себя за деньги, душу свою не продавали, суть. Чтобы цель у жизни была радоваться, а не иметь. Чтобы люди не умирали заживо, чтобы сохраняли до старости ту радость, какую имели в детстве. Чтобы каждый мог делать то, что вздумается, не быть скованным условностями, чтобы никто не лез со своими понятиями к другим. Чтобы люди научились жить, любуясь природной красотой, чтобы больше думали о вечном. У человека есть право и на жизнь, и на смерть, и на ошибку. И нечего совать сюда свой нос всякому государству.

– Э, да я знаю, что тебе нужно, – вдруг посерьезнел дядя Саша. – Точно! В табор тебе надо, к цыганам! Смотри сам. Полная свобода – раз. Никакого тебе государства. Где хочешь, там и живешь, – два. Опять-таки степи-кони-медведи, природа всякая. Три. Песни и пляски под гитару – четыре. Наркотики – вообще без проблем. Пять! – и он снова захохотал своим заливистым смехом.

– Не иначе Кропоткин всю эту заразу в таборе подцепил, – вдруг сказал Монгол.

– Кто?

– Да Кропоткин. Теоретик анархизма. Так, Том?

– Я думал, ты панк. А ты гопник, – Том фыркнул.

– Я? – делано переспросил Монгол. – А мне пофигу. Я вообще никто, – так, покурить вышел. А те старики? Ты считаешь, то, что тогда было, – тоже панк?

– Куда фига – туда дым, – ответил Том.

– Ты не спрыгивай, скажи как есть.

– Плохо вышло. Но ты пойми, Монгол, Дрим не целился в стариков. Он в начальство целился. Да, промазал, просто никто ничего не понял, кроме нас. А старики… Они же для нашего государства – что елочные игрушки. Их достают ко Дню Победы, как из коробки, отряхивают пыль, любуются. И – снова забывают на год.

– Ладно, проехали, – мирно согласился Монгол. – Меня просто всю жизнь цепляло: вот говорит человек умно. Профессор там, доктор наук. А вечером по улице идти боится. Или соберутся люди, все сплошь умные. Считают себя элитой, гениями. А попроси кого помочь, так и чаю не дадут. Фальшь одна. Поэтому я за дядьСашу. ДядьСаша жизнь понял.

– Во, тезка, дай пять! – дядя Саша протянул Монголу руку, и тут же делано встревожился.

– И что, этот Кропоткин всю планету в табор хочет превратить?

– Ну, как водится, поначалу на России испробовать, – подыграл Монгол.