Мистер Невозможный - Лоретта Чейз

— Я слышал, что французский генеральный консул Дроветти предлагал Бельцони десять тысяч фунтов за алебастровый саркофаг, который тот нашел, — сказал Майлс.

— Я подумал, что папирус — тоже редкий по своему художественному выполнению экземпляр и должен иметь соответствующую цену.

— Возможно, вы объяснили мне проблему Дюваля, — сказал Ноксли. Он сделал знак слуге убрать обеденный поднос.

Когда слуга вышел, он сказал:

— Дюваль всегда верил, что Египет «открыли» французы, потому что они совершили научную экспедицию и составили «Описание Египта». Он ненавидит англичан отчасти за то, что мы разбили их, но в основном из-за Розеттского камня.

— Господи, да это было двадцать лет назад, — сказал Майлс. — Как будто французы никогда не отбирали ценности у народов, которых они побеждали. Я что-то не замечал, чтобы они что-нибудь возвращали.

— Попробуйте сказать это Дювалю, — проговорил Ноксли. — Но до недавнего времени он был не хуже других охотников за древностями.

«До того как ты пришел и взял к себе на службу таких людей, как Гази?» — подумал Майлс. Но воспоминание о голове Фарука сделало его осторожным.

— И почему, как вы думаете? — спросил он.

— Бельцони, — ответил Ноксли. — Дюваль пробыл в Египте более двадцати лет. Бельцони пробыл менее пяти, а сейчас его знают во всем мире. Дюваль вел раскопки в Бибан-эль-Мулуке, в Долине царей. Он так и не нашел гробницу фараона, а Бельцони нашел, — великолепную, с редким алебастровым саркофагом. Ни Дюваль, ни Дроветти не смогли найти вход в пирамиду Хефрена, а Бельцони нашел. Французы не нашли способа сдвинуть голову Молодого Мемнона, а Бельцони нашел, и теперь она в Англии.

— Двадцать лет труда, и нечего показать, — заметил Майлс.

«Как похоже на случай с Пембруком, — подумал он. — Он должен был с ума сойти от зависти. Как Пембрук, который так завидовал способностям Дафны к языкам».

— Представьте, что он почувствовал, когда услышал о папирусе, который вам продал Аназ, — сказал Ноксли.

— Последняя соломинка, — откликнулся Майлс. Ноксли улыбнулся:

— Признаюсь, я тоже почувствовал зависть. Должно быть, вы полюбились Аназу. Он, между прочим, умер, бедняга.

Глава 18

26 апреля

Впервые Руперт увидел крокодилов у Гирге, там, выше по течению, на песчаной отмели, полдюжины этих существ грелись на солнце. Река здесь обмелела, и мели образовывали лабиринт препятствий, сквозь которые приходилось пробираться «Изиде». Сначала он заметил стаи пеликанов и диких уток, собравшихся там. Вернее было бы сказать, что его взгляд был устремлен в их сторону, но мысли были далеко.

Он думал о ней.

О том, как бы сойти с яхты и найти какое-нибудь укромное местечко. Они приближались к Фивам, оставалось около часа пути. Время истекало. Как только они найдут ее брата, все изменится.

Руперт убеждал себя, что он должен думать, как вырвать ее брата из когтей бандитов. Он должен думать, как защитить женщин и детей. Вместо этого его ум был занят тайными планами, как утолить свою страсть, овладев божественно прекрасным телом миссис Пембрук. Даже сейчас, разглядывая крокодилов, он думал, не могли бы они как-нибудь помочь раздеть ее.

Все, до чего он додумался, был предлог у видеть ее. Руперт ушел с палубы и направился туда, где она недавно проводила самое жаркое время дня. Но нашел ее не в носовой каюте, а в ее собственной. Дверь была открыта для доступа воздуха.

На диване был разложен знакомый лист бумаги с тремя видами письменности. Это была копия Розеттского камня. На коленях у нее лежала тетрадь. Он постучал в открытую дверь. Дафна подняла голову. Лицо ее залилось румянцем. Ему захотелось поцеловать эту розовую кожу. И ту, что оставалась бледной. Затем и ту, что была еще ниже.

— Крокодилы, — сказал он.

— Правда? — Она отложила тетрадь. — Где?

Руперт нашел зонтик и повел ее на палубу. Он держал над ней зонтик, пока она с интересом разглядывала рептилий. Прошло много времени, прежде чем она заговорила.

Он не испытывал потребности говорить. Достаточно было слышать ее, видеть ее удивление и удовольствие, преображавшие все, на что он смотрел. Крокодилы каким-то образом стали казаться более экзотичными и удивительными. С ней любой понимал, что видит чудеса.

— Мне трудно поверить, что они настоящие, — наконец сказала она. — Смотри, один сползает в воду.

Руперт услышал рядом мальчишеские голоса, похоже, мальчишки ссорились. Он бросил на них сердитый взгляд. Том подошел к нему:

— Пожалуйста, сэр, мне надо поговорить с вами.

Но он не может говорить в присутствии леди, сказал мальчик. Это мужской разговор. Пожав пленами и улыбнувшись, Дафна ушла в каюту, подальше от жгучего солнца.

— Для тебя будет лучше, если это действительно важно, — предупредил мальчика Руперт.

— О да, сэр. Юсуф очень болен.

Руперт пристально посмотрел на другого юношу, который со смущенным видом держался позади. Его тюрбан съехал набок, а одежда была измята.

— Болезни — это дело леди, — сказал Руперт. — А я не доктор.

— Он болен от любви, сэр. Вот почему он так небрежен к своей одежде.

— От любви?

— Да, сэр, к Нафизе. Его страдания велики. Я говорил ему, что вы теперь наш отец, и вы позаботитесь о его счастье, но он мне не верит.

Руперт снова взглянул на Юсуфа, лицо которого выражало трогательную надежду. Он снова обратился к Тому:

— И с каких это пор я ваш отец?

Том объяснил, что чума лишила его почти всех родных. Его дядя Ахмед исчез. У Юсуфа тоже нет семьи. Солдаты Мухаммеда Али два года назад сожгли дотла его деревню и всех убили.

— И теперь мы принадлежим вам, — закончил Том. — Вы наш хозяин и наш отец.

В эту минуту заплакал ребенок.

Руперт огляделся. Ребенок. Женщины. Пара подростков.

Он и был им отцом.

Дафна упорно смотрела на картуши, но это было бесполезно. Она не могла сосредоточиться. Она не могла вспомнить, о чем думала перед тем, как услышала стук и увидела на пороге мистера Карсингтона. Она помнила, как он прижал ее к двери в тот вечер, когда они вернулись из Мемфиса.

Поцелуй, колдовской поцелуй. Нежный и игривый. Он был для нее неожиданным открытием, как будто никто на свете никогда не целовал ее.

И все воспоминания, которые она гнала прочь, нахлынули на нее и пробудили желания, приносившие с собой боль.

Эту боль ей было бы легче вынести, если бы он был таким бесчувственным, как притворялся. Но бесчувственный человек не мог бы вернуть ей веру в себя, как это сумел он, заставить ее впервые в жизни почувствовать себя совершенно нормальной женщиной, даже привлекательной. Бесчувственный человек не стал бы держать над ней зонтик, защищая ее от солнца. Бесчувственный человек не стал бы играть с ребенком, или засиживаться до ночи, рассказывая мальчикам разные истории, или позволять мангусте взбираться на себя. Бесчувственный человек не смог бы заставить всех окружающих полюбить его.