Когда мое сердце станет одним из Тысячи - Аманда Дж Стайгер

губы встречаются. На его языке легкий привкус соуса, видимо, он его пробовал.

Пока мы ужинаем, я все жду, что Стэнли спросит меня, почему меня так долго не было, но он не спрашивает.

— Ну, как было на работе? — говорит он.

Я рассказываю ему о Китти, трехногой лисе, и Дьюи, вороне, который может клювом завязать в узел красную веревочку. Я рассказываю о шестигранной плитке на мощеной дорожке у деревянного здания, о пруде с карпами, где булькает маленький фонтанчик. Я переживала, что фонтан меня растревожит, но, кажется, звук воды больше не действует на меня так сильно, как раньше.

— Ты там прекрасно устроишься, — говорит он.

— Спасибо, — я накручиваю спагетти на вилку, ощущая, как саднит кожа на груди. На столе светлая скатерть в зеленую клетку. Я ловлю себя на том, что считаю зеленые квадратики, пытаясь прикинуть в голове, сколько всего их на скатерти. На грубой ткани выступают плотные волокна — сложное сплетение нитей, наслаивающихся и смешивающихся воедино. Если расфокусировать зрение, довольно просто принять их за бесшовное целое, но если приглядеться, ничто не бесшовно и ничто не просто.

— Тебя что-то беспокоит? — спрашивает он.

Я встаю.

— Пойдем со мной.

Он сводит брови и принимается собирать посуду, но я говорю: «Мы потом этим займемся» — и иду в сторону спальни. Он медленно идет следом. Вместо кресла у него теперь костыли, но ему все так же сложно передвигаться.

В спальне я закрываю дверь и поворачиваюсь к нему. Он сидит на краю кровати, костыли лежат рядом, и я вспоминаю ту первую ночь в комнате мотеля.

На мне все еще рабочая рубашка, я медленно ее расстегиваю.

Его зрачки расширяются:

— Что…

— У меня что-то для тебя есть. — Рубашка падает на пол. Я расстегиваю лифчик, и он тоже падает. — Не трогай. Она новая.

Я осторожно отклеиваю пластырь, покрывающий татуировку.

Ее делали очень долго, и было это мучительно. Не из-за физической боли, которую можно стерпеть. Но находиться так долго неподвижно, отдав себя на милость другого человека, противоречило всему моему естеству. Вспоминаю, как сидела, прямая как доска, вцепившись пальцами в подлокотники, и тряслась так сильно, что зубы стучали. Татуировщик все ухмылялся, словно его до чертиков веселило мое неудобство, и мне не один раз приходилось подавлять в себе желание его пнуть. Но результат того стоил.

Гвоздика с ярко-красными лепестками цветет прямо у меня на сердце. Она точно такая же, как та, которую подарил Стэнли и которую я сломала. Кожа все еще горит, она розовая по краям, но крови нет.

Стэнли округляет глаза. Он медленно тянется к цветку, но в сантиметре его пальцы останавливаются.

Я нервничаю и дергаю косичку, сопротивляясь желанию отвести взгляд и начать изучать ковер. Я чувствую себя обнаженной, но это никак не связано с отсутствием одежды.

Мое сердцебиение эхом раздается в тишине, пока я жду, что он что-то скажет. Наконец он прижимает мою ладонь к своей щеке, потом целует ее. «Красивая», — шепчет он.

Напряжение отступает, оставляя меня с дрожью облегчения. Меньше всего я хотела бы, чтобы он смотрел на меня голую и думал: «Зачем только она набила этот глупый красный пузырь между сиськами».

Он снова тянется к рисунку и останавливается.

— Больно?

— Немного.

Он легонько касается кожи слева от гвоздики. Прикосновение мягкое и робкое, словно крыло мотылька.

Его взгляд встречается с моим.

— Можешь… можешь выключить на минутку свет? — улыбается он, хотя я вижу напряжение в уголках его глаз и рта. — Мне проще раздеться с выключенным светом.

На мгновение все во мне застывает. В груди что-то подскакивает — словно судорога от предвкушения, — перехватывая дыхание. Я щелкаю выключателем.

Шелест одежды нарушает тишину. Он снимает рубашку.

Темнота настолько плотная, что ее можно коснуться, она обволакивает меня, словно черный мех, и как бы я ни вглядывалась сквозь нее, я ничего не вижу.

Его пальцы обхватывают мое запястье, он притягивает мою руку к своей грудной клетке. Под подушечками пальцев я чувствую бугристые шрамы. Он напряжен, дышит тяжело и быстро, пока я проскальзываю ниже, касаясь неровностей и гребней рубцовой ткани. Мои руки перемещаются ему на плечи, и я провожу пальцами вдоль длинного шрама, тянущегося от основания шеи вниз по спине. Помню, что он рассказывал, как сломал лопатку и врачам пришлось разрезать его, чтобы собрать кость заново, — месяцы мучений и неподвижности сжаты в одну полоску выступающей кожи. Я провожу пальцами ниже вдоль спины и нащупываю еще один шрам. И еще один. Я касаюсь его рук, на них тоже шрамы. Восемь, девять, десять, одиннадцать.

Я быстро теряю счет.

— Я хочу включить свет, — говорю я.

В его горле что-то едва заметно щелкает, он сглатывает и говорит:

— Ладно. Давай.

Но вместо верхнего освещения я включаю настольную лампу. Он стоит в одних боксерах. Янтарный свет лампы выделяет тени на впадинах под ключицами и между ребер, подчеркивает его худобу. Шрамы похожи на барельеф, высеченный на его коже: линии нахлестываются одна на другую, некоторые бледные и почти незаметные, другие свежие и ярко-розовые. Там, где в его плоть вонзались хирургические штифты, остались зарубцевавшиеся ямочки, — они рядами маршируют вдоль прямых линий бывших разрезов.

Мои руки ложатся на его грудную клетку. Я провожу пальцами по шрамам на ребрах, словно читая шрифт Брайля. История боли. Но без этой боли он не стал бы самим собой: человеком, которому хватило эмпатии начать со мной общаться и хватило смелости, чтобы меня полюбить.

— Ты идеальный, Стэнли.

Внезапно его, кажется, очень заинтересовали собственные ступни.

— Ты не обязана это говорить.

Я целую неровный шрам на его ключице, и его дыхание вздрагивает в горле. Мои губы скользят по шраму на его левой грудной мышце. Его грудь вздымается, когда я целую еще один шрам и потом другой. Я беру его руку в свою и целую ладонь. Когда мы встречаемся губами, я чувствую соленый привкус слез.

Он проводит рукой по моей коже. Когда ладонь останавливается на левой груди, я устремляюсь навстречу прикосновению.

Я хочу еще. Хочу касаться его и чувствовать, как он отзывается на прикосновения.

Моя рука опускается к его боксерам, он напрягается.

— Мои ноги все еще…

— Тебе не придется ими двигать. Тебе не придется ничего делать. Просто позволь мне.

Он выглядит озадаченным. И когда он вдруг понимает, его глаза увеличиваются.

— Ты хочешь…

— Да.

Он закрывает глаза и делает медленный вдох. Кажется, он пытается собраться с духом.

— Элви… — он открывает глаза, касается моего лица и заправляет за ухо пару выбившихся прядей. — Я не могу тебя