Ночь за нашими спинами - Ригби Эл

Площадь уже видна, и на несколько секунд я цепенею: за всю свою жизнь не видела такого адского столпотворения. Зрелище напоминает мне картину «Страшный суд». Только тут еще есть солдаты.

Вопли. Грохот. Давка. Одни требуют свободы и рвутся к мэрии. Другие скандируют, лозунги, призывающие к миру, и пытаются не пустить их. Кто-то несет знамя с птицей – горьковским буревестником, кто – знамя с гадюкой или змеем, свернувшимся в кольцо вокруг человеческого глаза. Теперь я понимаю, почему офицер с Земли выбрал именно его. Мудрость, проверенная годами… бесповоротный яд… запретные плоды.

Знамена запачканы кровью и грязью. Люди топчут упавших, уничтожают все, до чего могут дотянуться. Небо заволокло тьмой, предельной, как никогда. Теперь я сознаю, что многие были правы: она – живая.

– Прекратить! – командует Глински. Звучит выстрел. Становится значительно тише.

Держа рупор, политик пробирается сквозь толпу с противоположной от нас стороны. Те последователи «свободных», что могут дотянуться, хватают его за плащ, выкрикивают что-то, толкают. Военные теснят их. Иногда солдаты падают, и люди бросаются на них. Как огромные красные и черные муравьи на еще более огромных жуков.

Я развожу руки в стороны, быстро соединяю их вновь, и по асфальту бежит огненная полоса. Она пока не опасна, но прекрасно подходит для устрашения. Люди шарахаются в стороны. Теперь площадь разделена пламенем на две половины. Беснующиеся граждане тянутся друг к другу, чтобы продолжить драку.

Глински поднимается на трибуну, а на ее противоположный конец идет Джей Гамильтон. Элмайра догоняет его и присоединяется. Львовский, не поворачивая головы, произносит одно короткое слово:

– Цепь.

Мы послушно замираем у ступеней – хлипким заслоном перед огнем и взбудораженными людьми. Над площадью раздается зычный, но надорванный голос.

– Успокойтесь! Остановитесь! Кому вы поверили?!

Глински хрипло выдыхает и озирается.

– «Правде»? Левой газете? Спустя столько лет нормальной жизни?

– Нормальной… – цедит сквозь зубы кто-то. Я оборачиваюсь. Но все стоящие за моей спиной молчат.

– Вы думаете, от вас что-то прячут? – Глински повышает голос. – Это не так! А тот, кто по каким-то причинам вообще решил, что товарищ Бэрроу, я и другие насильно держим вас здесь… пусть бросит в меня камень!

Люди смотрят друг на друга. Они не привыкли, что к ним обращаются, и сейчас они просто ждут. Ждет и Джейсон Гамильтон, и я уверена, сейчас он крепко сжимает кулаки.

– Вот так. И…

Глински не успевает договорить. Внезапно в голову политика летит камень, который оставляет длинный кривой порез на его виске. Ясно, что другой человек едва ли выдержал бы такой удар, но следующий камень «единоличник» ловит рукой. И пристально смотрит туда, откуда его швырнули.

Поблизости – недостроенный дом. На открытой площадке третьего этажа, выше уровня трибуны, виднеется фигурка подростка. Наверное, один из приютских, удравших посмотреть на заваруху. Да, я почти уверена, что он – приютский. Который, как и я когда-то, ненавидит всех и своих, и чужих. Для которого слова Глински – не более чем попытки спасти свою собственную шкуру. Впрочем… может, так и есть.

Солдат, стоящий неподалеку от меня, направляет на парня автомат, Глински останавливает его жестом. Камни больше не летят. Мальчишка тоже ждет, и я отчетливо вижу, как он нервно усмехается и показывает средний палец.

– Видишь? Чего стоят твои слова!

Гамильтон тоже наблюдает за мальчиком. «Свободный» одобряет это? Нет. Тут что-то другое…

– Он понимает это, Эшри.

Я разворачиваюсь и вижу Джона, но он смотрит не на меня.

– Хочешь доказательств? – Глински глядит на «свободного», чуть наклонив голову. Его пальцы разжимаются, роняя камень на помост. – Опять?

– Да! – раздается несколько голосов в толпе. Но Глински отвечает не им.

– Как я докажу тебе то, чего нет?

– Люди не борются за то, чего нет!

Глински смеется. И это уже почти истеричный смех.

– Люди только за это и борются! Э-э-эй, слушайте, люди! Хотите, организую вам заслон военных, вы пойдете на Север к воротам Ужаса и сломаете их? Я, пожалуй, дам вам танк! Нет, два!

Его глаза потемнели, рот растянут в улыбке. «Единоличник» пристально смотрит в толпу, скаля зубы. Сейчас он страшен, как никогда, и уже не поймешь, что это: душевный порыв или приступ шизофрении.

– Ну? Есть желающие? Кто пойдет? Ведьма, рискнем?

Толпа молчит. Молчат Гамильтон и Элм. Хохот Глински раздается над площадью, как гром.

– Да никто! Вам показали тряпку, и вы побежали. А в вашей газетке написано, что всегда приходится отвечать за то, за что сражаешься? Вы готовы?

Какая-то вспышка озаряет небо. На миг тьма пропадает, затем в зданиях, окружающих площадь, раздаются несколько взрывов. В воздух взметаются искры.

Я ошиблась. Тьма здесь. И тьма снова привела пламя.

Горит банк, горит корпус министерства безопасности, горят жилые дома. Все вспыхивает удивительно быстро, как по цепочке. Искры попадают и на знамя в руках одного из людей, и человек мгновенно его отшвыривает. Он смотрит под ноги, на пылающую ткань, потом – на стену, которую возвела я. И тут я понимаю, что на эту стену смотрят все.

– Они, – тоненько взвизгивает кто-то, – заодно!

Но никакого народного гнева не обрушивается ни на меня, ни на стоящих со мной рядом, ни на политиков и солдат. Горожане слишком трусливы, они просто разбегаются, давя друг друга. Пламя разгорается, и я не имею к нему никакого отношения. Гамильтон и Элмайра убегают с пылающей трибуны.

– Эшри, убери это! – Львовский быстро оттаскивает меня в сторону, когда мимо несется целая толпа бритых подростков.

Я подчиняюсь. Завеса исчезает, но на площади все так же бушует пожар. Элмайра подхватывает какого-то человека, лежащего на асфальте без сознания, и спасает его от толпы. То же самое делают Хан, Дэрил, Джон, Вэнди, Гамильтон и все военные. К ним присоединяются некоторые рослые мужчины и пара женщин.

Глински собирается отдать приказ, но тут раздается крик. «Единоличник» разворачивается – одновременно со мной.

Проклятое недостроенное здание тоже горит, и на его площадке все так же темнеет фигурка. Паренек, стоящий там, вжимается в одну из обшарпанных стен. Рядом с ним обваливается кусок кладки. Подросток шарахается и, будто проснувшись, начинает размахивать руками:

– Я здесь! Здесь!

Его голос стихает: в легкие парня явно попадает дым, поднимающийся все выше. Взмахи его рук уже едва различимы, но я все же вижу их. Не могу перестать видеть. Я думаю о том, что на этом месте могла быть…

– Вытащи его.

Голос «единоличника» звучит так сдавленно, что я не сразу понимаю, что он обращается ко мне.

– Эшри, ты ведь крылатая?

Крылатая? Вообще-то бескрылая… Но мистер Глински, конечно же, не помнит этого. Он дал мне имя, на этом его обязательства кончились.

– Я…

Он хватает меня за плечо:

– Что ты стоишь?

Я с трудом отвожу взгляд от парня и озираюсь в поисках помощи. Львовского и остальных не видно за всполохами огня, но вдалеке, постепенно подбираясь к площади, ревет сирена. Пожарная машина скоро будет здесь, если, конечно, люди не перекрыли въезды. И я высвобождаюсь из железной хватки «единоличника».

– До него доберутся! Я нужна своим.

Я бегу на другую половину площади – с мыслью позвать Элм или Джона. Пусть помогут, они умеют летать и не боятся этого, а я… со мной все ясно. Это не фильм или книга, где в критический момент ты гарантированно преодолеешь страх и всех спасешь. Я – не преодолею.

Мир вокруг меня расплывается. Я с кем-то сталкиваюсь, бросаюсь кому-то на помощь, тащу кого-то, кашляя от дыма и почти плавясь от едкого жара. Я отрешенно пропускаю сквозь себя слова благодарности. Все больше людей уже в безопасности. И, конечно, мальчика давно спасли. Никак иначе. Пожарная машина уже тушит мэрию. Только бы не смотреть на горящую недостройку. Не смотреть. Не…