Факультет патологии - Александр Минчин

Это все субъективно, и, может, я не прав, но я знаю, что прав я. И никто мне не докажет обратного. Вот разве что Светка, которая подходит ко мне и улыбается.

– Санька, а почему вот ты не пригласишь меня никогда, никуда. Ну, просто так, не обязательно же с этим…

– С чем, Светочка? – Она прекрасна!

– Ну, ты понимаешь, о чем я.

– Не-а. – Я делаю простодушный вид.

– Ну, Санька!..

– Этого я и боюсь, Свет, что потом все равно не выдержу, не устою я, точно знаю.

– Я тебе помогу, честное слово. – Ее прекрасные глаза улыбаются.

– Что, устоять?

– Нет, Санечка, упасть, конечно.

Мы смеемся. Но уж в ее шутках, как ни в чьих, большая доля правды…

– Свет, я тебе честно скажу, я бы тебя давно разорвал, если б не моя теория, тем более не в одной группе мы бы учились.

И тут я вспоминаю, что свою теорию уже нарушил раз. И какой. (А сейчас нарушаю второй, но Наташа уже не учится в институте и – не с моего курса.) Светка наклоняется ко мне:

– Санечка, а ты закрой глаза и представь, что я не из твоей группы, ты со мной на улице познакомился.

– И тогда, – замираю я.

– И тогда, ох, Санька, не спрашивай, что будет тогда. Будет не земное. Какого не было даже у меня, никогда.

Мы смеемся, заходя в аудиторию. Лекции. Лекция этого Чувячкина (вот фамилия!) по дурацкому истмату. И кому это надо, или нужно, как вам больше нравится. А как правильно, надо или нужно? А?

Она опять сидит и смотрит на меня, и полуслезы стоят в ее глазах. Или мне это кажется? Да и какая разница. Неужели она все знает? А какое мне дело, я в этом не виноват, сама все делала. Тогда. Проклятой осенью.

Я не успеваю откусить купленную булку с колбасой, как у соседей раздается истошный крик. Этот дебил, низкорослый боксер, опять бьет мальчика. Мальчик такой слабенький, тоненький, он плохо учится. А тот его ненавидел и всегда бил. Сам этот боксер – дубовый, с чистой рожей, вечно ходил ко мне вести умные разговоры. Но с такими я сам тупею сразу, моментально отупевшим становлюсь. И вроде нормальным казался, а как мальчик из школы приходил (они его в группу продленного дня засунули), то прямо зверел. Они его все заставляли делать – ив магазин ходить, и полы мыть, и картошку чистить, и мусор выносить. И с сестренкой по матери сидеть. Мальчика было жалко, такого куцего… (Я был таким когда-то.) А боксер только командовал и бил его дико то за плохие отметки в школе, то что он во дворе задержался, полчаса перегулял, по-моему, он просто повод искал, причину.

А эта женщина – странная мать была, постороннему мужику свое дитя бить разрешала. Только сидит, развесив свои молочные сиськи, и кормит ими своего нового ребенка. Грудного, это уже от него.

Мальчик был тихий, совсем забитый, и на носу у него было две конопушки, как у меня когда-то. Я покупал ему иногда шоколад, он заходил, когда их не было, и съедал его у меня, так как боялся, что тот (он его звал еще «папа», она заставляла) будет опять бить, что он взял у чужого. Свои, что ли, не дают.

И так он вздрагивал от каждого шума, шороха на лестнице, когда ел; так всего боялся, что у меня внутри все обрывалось, когда я глядел на мальчика, на его избитые, запуганные плечики. (А я еще своим был детством недоволен; и предъявлял отцу претензии.) И некому за него заступиться. Я никогда не вмешивался, так как это была чужая семья, когда тот все это с мальчиком делал, и только молил, чтобы эта стройная, несмотря на роды, толсто-грудая баба с голыми ногами скорей заголосила (иногда она это делала), и тогда тот остановится и не будет его бить, на него это действовало, иногда. Раздался истошный крик снова, и кто-то выбежал в коридор, потом звуки щелкающего ремня, он бил его, как никогда. А эта молчала. Я слышу, как мальчик уже в моем конце коридора, добежал, и вдруг – что-то бьется в мою дверь, – это его головка, и я понимаю, что этот дегенерат бросил ремень и бьет его руками, своими лопатами, ручищами, – этого хрупкого мальчика. Я не выдерживаю, вскакиваю и раскрываю дверь. Мальчик буквально падает на меня, и из губы его льется кровь. Я еле успеваю поймать его (благодаря волейболу, думаю я, – это последнее…) и прошу того остановиться, если он не с ума сошел.

– А, педагог! – тянет он. – А ну, уйди с моей дороги и не вмешивайся в семейные дела.

– Ты не его отец. Ты издеваешься над ним и избиваешь, как взрослого. – Я смотрю на ширину его плеч, и мне становится не совсем приятно. К тому же он вспотел, и от него пахнет потом. Я чувствительный на запахи.

– Не твое дело! Мы без ваших университетов могём воспитывать. Отвали, пока не поздно. – Желваки играют по бокам щек от его сплюснутого носа. – Я доберусь до костей этого молокососа, маленький подонок.

Я передвигаю мальчика за себя.

– Ты не посмеешь поднять на него руку, – говорю, – иначе я заявлю в суд, что ты истязаешь малолетнего ребенка, и покажу его тело.

Драться я с ним не собираюсь, да это было бы и смешно, там рычаги ручные, как лопаты – сметут и нет меня, к тому же он мастер спорта.

И вдруг меня как слепит в глаза:

– Ах ты, жидовня паршивая, все она знает, он в суд пойдет, да я тебя…

Я резко, сильно и быстро размахиваюсь и бью в самый центр, стараясь сделать мессиво из его лица. Он едва успевает отскочить, но не до конца, я попадаю, но несильно. Я подскакиваю и делаю еще два удара, но это уже воздух, это уже поздно, я забылся. И вдруг что-то нечеловеческое несется мне в глаза, бьет, как кувалда, и рушит на пол…

Не помню я ничего очень долго. Наверное, дольше, чем это долго, я перехожу уже в т о долго… но возвращаюсь.

Очнувшись, я вижу эту женщину, хлопочущую возле. Смутно, но вижу. И то победа, думал, не видеть никогда. Как раскаленным жаром полоснуло. И застелило, и залило.

– Где мальчик? – первое, что спрашиваю я. Она поднимает глаза, показывая. Мальчик сидит и плачет, растирая слезы. Мой мальчик.

Я поднимаю голову, и кровь хлыном льет из меня, градом катится, я не понимаю откуда, голова моя падает и больно стукается зачем-то.

– Господи, – шепчет она, и я слышу, – слава богу, что живой, я думала, всё…

Я снова поднимаю голову и понимаю, что это льется из носа. Где он? Я зажимаю нос левой рукой, правая мне будет нужна. Встаю, опираясь рукой по стене, – все качается и гудит в голове, – я чуть не падаю, но она подхватывает, поддерживает меня и прислоняет к шкафу. Как солоно во рту и больно, что он мне там перебил, этот кретин. Только бы не нос в рот вогнался. Хотя от такого удара, я не удивлюсь. Еще несколько минут, и я прихожу в себя, устанавливаясь на ногах. Ковыляя, я иду к корзине – где все мои силы – и беру бутылку шампанского. Я понимаю, что это, может, и глупо, но что я могу сделать: я никогда не проигрывал.

– Где он?

Она испуганно смотрит на меня.

– Он убежал во двор, испугался, подумал, что убил тебя… Ты не дышал.

Я переставляю ноги по направлению к двери, сжимая бутылку в руке.

Я убью его, я не дам ему жить, это я знаю точно. Она обгоняет меня, заслоняя дверь собою.

– Пожалуйста, я тебя умоляю, не ходи, ты весь в крови, он убежал, ты не найдешь его.

– Найду, – через кровь во рту говорю я. Качаюсь и вдруг падаю на колени.

– Господи, – шепчет она, – зачем тебе это надо было.

Зачем? Это второе дело. Первое – я найду его и размозжу ему череп, квадратный и мерзкий, как все боксерство. Я поднимаюсь с колен, удерживаясь, стою минуту, потом тяну руку к двери (она о чем-то молит меня) и падаю плашмя, и что-то с новой силой льется из носа. Кто-то переворачивает меня лицом вверх. Я подтягиваю колени, переворачиваюсь на них и ползу. Куда я ползу? Она оторопело ступает сбоку от меня.

– Что же делать, может, «скорую помощь» вызвать? Но ты не скажешь про него?

Я доползаю до телефона.

– Скажи мне номер, я наберу. Ты не сможешь сам.

Перестал ли мальчик плакать? Я что-то бормочу, она набирает, подставляя трубку к моему уху.

Мне кажется, что я еще и оглох, ужас охватывает меня. Но вдруг я слышу голос и успокаиваюсь, чуть не радуюсь.

– Алло, – говорят голосом.

– Тетя Лиля? – спрашиваю я. Это ее мама.

– Она на дежурстве. Кто это?

– Саша.

– Я тебе дам ее номер, позвони. Что с твоим голосом?

– Ничего, так, она в Склифосовского?

– Да, позвони ей туда.

Я вешаю трубку. Трубка падает, и рожавшая женщина вешает ее.

– Еще один номер, – говорю я, стоя на коленях, и не могу двинуться ни вперед, ни назад; только бы не упасть, больше я не поднимусь, у меня сил не хватит подняться. Она набирает номер.

Я сплевываю сгусток крови прямо на пол, я не могу держать его больше во рту. А где бутылка, вдруг некстати интересует меня, так всегда. Мальчик взял ее, когда я упал, и отнес обратно. Мальчику, кажется, меня жалко. И то хорошо.

– Доктора Лилю, пожалуйста.

– Что? Говорите яснее, не понятно. – А как тут говорить я с ней? Я повторяю.

– Тетя Лиля, это Саша.

– Что с тобой, Сашуля?

– У меня что-то с носом, не то со ртом, я не знаю.

– Что случилось?! Ты подрался.