Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль

– Завтра я не смогу, – отрывисто сказал маркиз, обращаясь к Ле Шапелье. – У меня в деревне дело, которое нельзя отложить.

Ле Шапелье взглянул на Андре-Луи.

– Тогда для удобства маркиза назначим встречу на воскресенье, в то же время.

– Я не дерусь в воскресенье. Я не язычник, чтобы нарушать церковный праздник.

– Но ведь добрый Бог, разумеется, не позволит себе проклясть такого знатного господина, как маркиз, по столь ничтожному поводу? Ну да ладно, Изаак, договоритесь, пожалуйста, на понедельник, если на этот день не приходится праздник и если у господина маркиза нет других неотложных дел. Предоставляю это вам.

Он поклонился с видом человека, утомленного этими пустяками, и, взяв под руку Керсена, удалился.

– Ах, черт побери, ну и здорово же вы навострились! – заметил бретонский депутат, совершенно неискушенный в подобных делах.

– Да, пожалуй. Я учился у них, – рассмеялся Андре-Луи, который был в прекрасном настроении. А Керсен пополнил ряды тех, кто считал Андре-Луи человеком без сердца и совести.

Но если мы заглянем в его «Исповедь» – а именно там обнаруживается сущность человека, свободная от притворства, – то прочтем, что в ту ночь, встав на колени, он беседовал со своим покойным другом Филиппом и призвал его дух в свидетели, что собирается сделать последний шаг, чтобы выполнить клятву, произнесенную над его телом два года тому назад в Гаврийяке.

Глава X

Уязвленная гордость

Неотложным делом, назначенным у господина де Латур д’Азира на воскресенье, была встреча с господином де Керкадью. Он выехал в Медон рано утром, сунув в карман последний выпуск «Деяний апостолов» – листка, остроты которого, направленные против сторонников перемен, немало забавляли сеньора де Гаврийяка. Ядовитые насмешки, коими осыпались эти мошенники, утешали его в изгнании из родных мест – изгнании, которым он был обязан их деятельности.

За последний месяц господин де Латур д’Азир дважды наносил визиты сеньору де Гаврийяку в Медоне, и вид Алины, такой прелестной и свежей, такой остроумной и живой, заставил загореться пламенем угольки, тлевшие под золой прошлого, которые маркиз считал потухшими. Он желал ее так, как желают рая. Думаю, это была самая чистая страсть в его жизни, и, приди она раньше, он мог бы стать совсем другим человеком. Когда после скандала в Фейдо Алина наотрез отказалась принимать его, это был самый жестокий удар в его жизни. Маркиз разом лишился и любовницы, которую высоко ценил, и жены, без которой не мог жить. Низменная страсть к мадемуазель Бине могла бы утешить его за вынужденный отказ от возвышенной любви к Алине, а ради любви к Алине он готов был пожертвовать связью с мадемуазель Бине. Однако события в театре отняли у него обеих. Верный слову, данному Сотрону, он порвал с мадемуазель Бине – лишь для того, чтобы обнаружить, что Алина порвала с ним. А к тому моменту, когда он достаточно оправился от горя, чтобы вновь подумать об актрисе, она бесследно исчезла.

Во всех своих бедах он винил Андре-Луи. Этот безродный провинциал преследовал его, как Немезида, и стал его злым гением. Да, вот именно – злым гением! И скорее всего, в понедельник… Ему не хотелось думать про понедельник. Не то чтобы он боялся смерти – он был так же храбр в этом отношении, как подобные ему. К тому же он был слишком уверен в своем искусстве, чтобы допустить возможность гибели на дуэли. Однако смерть была бы логическим завершением зла, которое умышленно или случайно причинил ему этот Андре-Луи Моро. Маркизу казалось, что он слышит наглый мелодичный голос, небрежно сообщающий эту новость в понедельник утром в Собрании. Он отогнал эти мысли, рассердившись на себя за то, что предавался им. Все это сантименты. В конце концов, хотя Шабрийанн и Ламотт-Руайо были незаурядными фехтовальщиками, ни один из них не мог с ним сравниться. Он ехал по сельским тропинкам, залитым приветливым сентябрьским солнцем, и настроение его постепенно улучшалось. В нем шевельнулось предчувствие победы, и, поняв, что нет никаких оснований опасаться поединка в понедельник, он уже рвался на него. Дуэль положит конец преследованию, жертвой которого он был. Он раздавит эту нахальную и упрямую блоху, которая кусает его при каждом удобном случае. Прибодрившись подобным образом, маркиз с большей надеждой принялся размышлять и о своих шансах у Алины.

Он был с ней предельно откровенен, когда месяц тому назад они впервые встретились после перерыва. Он рассказал ей всю правду о причинах своего появления в Фейдо в тот вечер и заставил понять, что она была к нему несправедлива. Правда, пока дальше он не пошел.

Для начала этого было вполне достаточно. А при последней встрече две недели тому назад она приняла его с искренним дружелюбием. Правда, она держалась несколько отчужденно, но этого и следовало ожидать: ведь он еще не заявил со всей определенностью, что вновь питает надежду завоевать ее. Какой же он дурак, что едет туда только сегодня!

Вот в таком приподнятом настроении маркиз приехал в то воскресное утро в Медон. Он оживленно беседовал с господином де Керкадью в гостиной, ожидая появления Алины. Он с уверенностью высказался о будущем страны – в то утро он смотрел на мир через самые розовые очки. Уже появились признаки, что настроения становятся более умеренными. Нация начинает понимать, куда ведет ее этот адвокатский сброд. Маркиз вынул «Деяния апостолов» и прочел язвительный абзац. Затем, когда наконец появилась мадемуазель де Керкадью, он передал листок ее дяде.

Господин де Керкадью, заботясь о будущем племянницы, ушел читать газету в сад, где занял такую позицию, чтобы пара была в поле его зрения, как велел ему долг, но вне пределов слышимости.

Маркиз поспешил воспользоваться случаем. Он вполне откровенно объяснился и умолял Алину вернуть ему свою благосклонность и позволить питать надежду на то, что в один прекрасный день она снова подумает о его предложении.

– Мадемуазель, – говорил он голосом, дрожавшим от подлинного чувства, – вы не можете сомневаться в моей искренности. Меня справедливо изгнали, ибо я показал себя недостойным великой чести, к которой стремился. Однако изгнание ни в коей мере не уменьшило мою преданность вам. Только представьте себе, что я вынес, и вы согласитесь, что я полностью искупил свою тяжкую вину.

Она взглянула на него, и ее красивое лицо стало задумчивым, а взгляд – мягким.

– Сударь, я сомневаюсь не в вас, а в себе.

– Вы имеете в виду свои чувства ко мне?

– Да.

– Но ведь после того, что произошло, это вполне понятно.

– Нет, сударь, так было всегда, – спокойно перебила она. – Вы говорите так, будто потеряли меня по своей вине, однако это не совсем верно. Позвольте быть с вами откровенной. Сударь, вы не могли меня потерять, так как я никогда не была вашей. Я сознаю, что вы оказываете мне честь, и глубоко уважаю вас…

– Но такое начало… – с надеждой воскликнул он.

– А кто убедит меня в том, что это начало, а не конец? Если бы я питала к вам какие-то чувства, сударь, то послала бы за вами сразу же после того случая, о котором вы упомянули. По крайней мере, я бы не осудила вас, не выслушав ваших объяснений. А так… – Она пожала плечами, улыбаясь кротко и печально. – Вы меня понимаете?

Однако сказанное не обескуражило его, а, напротив, ободрило.

– Ваши слова позволяют мне питать надежду, мадемуазель. Располагая столь многим, я могу рассчитывать добиться большего. Клянусь, я докажу, что достоин. Разве тот, кто удостоен счастья находиться рядом с вами, может не стремиться стать достойным?

Не успела Алина ответить ему, как из сада ворвался взъерошенный господин де Керкадью с пылающим лицом, в очках, сдвинутых на лоб. Он не мог вымолвить ни слова и лишь размахивал листком «Деяний апостолов».

Если бы у маркиза была возможность высказать свои чувства вслух, он бы выругался. Он закусил губу, раздосадованный весьма несвоевременным вторжением.

Алина вскочила, встревоженная состоянием своего дяди.