Урод - Константин Соловьев

На остановках, когда возницы ставили нальты тесным рядом и разводили костры, чтоб приготовить пищу, Крэйн ходил взад-вперед, одновременно разминая непослушные руки. Мышцы набрякли сухими онемевшими мешками и отказывались сокращаться, но он работал долго, зная, что лишь здоровый пот сможет полностью очистить тело от пропитавшего его тайлеба. Через семь Эно угольно-черные губы были единственным свидетельством того, сколь низко пал в свое время младший шэл Алдион. В сочетании с ужасными шрамами они придавали лицу совершенно нечеловеческое выражение. Спутники Тильта, составляющие его калькад, косились на Крэйна, но вслух ничего не говорили – то ли боялись хозяина, то ли попросту не считали нужным. Эти худощавые сутулые люди, чьи лица, казалось, занесло песком от подбородков до бровей от долгих скитаний, вообще были молчаливы. Лишь только нальты останавливались на привал, они привычно выбирались из-под навесов и садились неровным кругом на земле, подстелив скатанные валиками талемы и вельты. Друг с другом общались скупо, часто ограничиваясь лишь резкими экономными жестами, также молча и неторопливо ели.

Крэйн съедал свою долю в стороне. Тэйв, хрупкая сутулая девчушка с покорным взглядом, откладывала его порцию и даже следила, чтоб в нее перепадало побольше – иной раз Крэйн обнаруживал в миске пару долей тангу или лишнюю горсть олма. Он не благодарил, но кухарка этого скорее всего и не ожидала – просто она его боялась.

На восьмой или девятый Эно, когда калькад остановился возле чахлой рощи, Крэйн отлучился и выломал себе длинную дубинку под свою руку.

Инструмент, оставленный его неизвестным предшественником, был хорош, нежели иные дубинки даже с оковкой из хитина, но не годился – слишком сильно сдвинут баланс. Свою дубинку Крэйн обточил одолженным у Лайвен стисом. Акробатка с интересом наблюдала, как, покорная его точным мягким движениям, суковатая увесистая палка, обросшая мхом, скидывает с себя все лишнее, превращаясь в грозное надежное оружие. Хитина, конечно, не было, да и сложно было бы оковать им торцы без оружейни, Крэйн ограничился тем, что сплел оруч под ладонь и пустил по всей длине три витых шнура из мягкой коры. Такие шнуры не очень смотрятся на гладком дереве, но они задерживают оружие противника и рукоять благодаря им не сушит руку при ударе. Как и полагалось шэлу, Крэйн разбирался не только в эскертах.

С этих пор на привалах Крэйн отрабатывал удары, с удовлетворением чувствуя, как постепенно руки грубеют и к ним возвращается потерянная было жесткость. Деревьев было мало, поэтому он срубил три крепких ствола и, связав их веревкой, получил грубое подобие человеческого контура, которое с разрешения Тильта возил с собой в нальте.

Тильт смотрел на его упражнения невозмутимо, лишь едва заметно покачивал головой, когда удар уходил в пустоту или, беспомощно скрежетнув по коре, в сторону. Остальные привыкли к его ежедневным упражнениям и даже подбадривали его выкриками. Но они были неопытны и мало понимали в том, что видели. Их восхищали грубые сильные удары, обрушивающиеся незримой молнией на беззащитную мишень, от которых прочная древесина жалобно скрипела, но они не видели отточенной смертоносности настоящих ударов – возникающих из ниоткуда, нарочито медлительных, грозных не стремительностью, но плавностью.

Лишь один человек проявил интерес к его занятиям. Ингиз, обычно сидящий на месте возницы на втором нальте, сухой и невысокий мужчина с прищуренным и скользящим взглядом. Невозмутимый, как и Тильт, он передвигался короткими плавными шагами, скорее переносился над землей, чем касался ее. Лицо его, опаленное тысячами виденных Эно, алело, словно навеки обожженное, но взгляд из-под припухших век говорил о многом.

– Умеешь, – коротко сказал он, проходя мимо на девятый или десятый Эно, когда Крэйн, уже устав, ковырял дубинкой землю.

Собственное умение он показал лишь один раз. На позднем привале Тильт, усмехнувшись, бросил ему несколько слов, и возница без возражений полез под навес нальта. Вернулся он с пятью или шестью артаками и добрым десятком стисов. Он не стал разминаться и готовить мишень, просто повернулся к ближайшему дереву, до которого было не меньше пяти десятков шагов, и коротко поклонился. В следующее мгновение артаки прошуршали, скользнув размытыми серыми тенями. Крэйн успел перевести взгляд, но увидел лишь подрагивающие в коре хищно выгнутые пластины. Ингиз повторил то же самое со стисами.

Крэйн не нашелся что сказать. Как и всякий обитатель тор-склета, он привык считать артаки оружием шеерезов, годным лишь на то, чтоб продырявить на темной улице жертву в спину. В руках молчаливого возницы, следовавшего за Тильтом как прирученный преданный хегг, артаки стоили десятка эскертов. Ему подумалось, что от такого оружия не спас бы и крепкий касс.

Постепенно он стал различать членов калькада. Взглядом он безошибочно выделял среди одинаковых под плащами людей Тэйв и Лайвен, скоро научился узнавать и остальных. Больше всего выделялся Садуф, силач калькада.

Крепкие шарообразные плечи его с трудом проходили в проем нальта, увитые переплетением жил руки скорее напоминали раздобревших шууев. Садуф действительно был силен, но, как и многие люди, которых Ушедшие наделили немалым ростом и силой, был добродушен и даже немного застенчив.

Наморщив небольшой складчатый лоб, он всякий раз приветствовал Крэйна улыбкой. Крэйн отвечал ему кивком – при всей своей незлобливости гигант был глуп как ребенок, не увидевший и трех тысяч Эно. Разум его напоминал большого дремлющего зверя, которому так и не суждено проснуться.

Нотару ему не понравился сразу. Узкий, неровный в движениях, стремительный сосед по нальту не выделялся лицом, если не считать сожженных да так и не отросших ресниц и бровей. Взгляд у него был цепкий и какой-то презрительный, словно заклинатель огня брезговал общаться с простыми людьми, предпочитая общество своего личного божества. Так оно, вероятно, и было – Нотару был еще одним нелюдимом среди сброда, составлявшего калькад Тильта. Ел он также в стороне и, несомненно, с удовольствием перебрался бы в отдельный нальт, если бы таковой имелся. С огнем он обращался настолько почтительно, что всякий раз, когда его звали разжечь костер для трапезы, устраивал настоящее священнодейство.

Из специального мешочка, который он носил на бедре, Нотару доставал две крупные щепки, смазанные чем-то желтым и полупрозрачным, похожим на молодую смолу. Долго поглаживая их бледными пальцами и что-то беззвучно шепча, он делал резкое движение и с его рук к земле летела большая оранжевая искра. Заранее подготовленные дрова, обложенные высохшим пометом хеггов, занимались почти мгновенно. Нотару несколько мгновений смотрел на костер, потом, повернувшись, молча уходил. Лицо у него в такие моменты было уязвленное и презрительное, словно зрители присутствовали при демонстрации настоящего чуда, но были слишком глупы, чтобы правильно истолковать увиденное.