Эволюция архитектуры османской мечети - Евгений Иванович Кононенко

цвета, в зале Аязма-джами появляются розоватые угловые пилястры, белозеленые архивольты и коричневые панели нижнего яруса, а в загроможденный темноватый интерьер Лалели-джами свет попадает через витражные окна. Мехмед Тахир не только не стремился к достигнутой ранее (в Нуросмание) ясности интерьера, но в полной мере реализовал ожидаемые от барокко принципы неясности и живописности.

Новым для османской архитектуры явилось активное использование световых эффектов для оформления фасадов: если в памятниках XVI–XVII вв., преимущественно облицованных матовым тесаным камнем, архитекторы оперировали объемами (многочисленные сферы перекрытий, значительно выступающие контрфорсы, купольные лоджии, глубокие интрадосы арок и т. д.), то декор зданий «османского барокко» стал более графичным, чему способствовала, в частности, мраморная облицовка мечетей Нуросмание и Эйюп, имитация чередующейся кладки Лалели и шлифованные каменные поверхности реставрированной Фатих. Османские зодчие предпочли крупным формам тщательную детализацию порталов, капиталей и импостов колонн, перспективных оконных рам, профилированных архивольтов, фризов и карнизов, создающую на фасадах тонкий и легко читаемый светотеневой рисунок.

Немногочисленные культовые памятники «османского барокко» свидетельствуют и о необходимости расширения иконографического репертуара классической османской архитектуры, и о готовности мастеров к активному эксперименту с новыми формами, которые были восприняты как средство оживления и обогащения традиции. Европейские заимствования стали лишь одним из направлений поисков, причем запоздалое обращение к барочному репертуару хронологически почти совпало с классицистической реакцией на барокко в западной культуре; очевидно, однако, что лаконизм неоклассицизма мало отвечал османским художественным вкусам, что ярко продемонстрируют босфорские дворцы XIX в. Если европейские мастера середины XVIII столетия в свою очередь обратились к Античности64, для османских зодчих, как и для их заказчиков, этот исторический пласт оказался малоинтересен. В то же время османские архитекторы в поиске авторитетных образцов и стремлении выйти за пределы собственного классического наследия нашли и более близкие источники, нежели западные модели, с которыми порой сравнивают памятники «османского барокко»65. Такими источниками оказались раннеосманские ай-ванные мечети, об организации молитвенных залов которых напоминают интерьеры Нуросмание и Лалели-джами, и культовые здания, построенные в Стамбуле при Мехмеде Завоевателе и в свою очередь близкие местным византийским памятникам. Очевидная «архаизация» облика мечетей «османского барокко», нараставшая в работах Мехмеда Тахира, не отмечена современниками и до сих пор не получила убедительного объяснения, но вряд ли можно согласиться с утверждением У. Рустема, видевшим в многочисленных архитектурных отсылках к византийскому прошлому попытку Османов заявить о своих правах на античное наследие, к которому апеллировало и европейское барокко66, хотя до третьей четверти XIX в. ни османские власти, ни османское общество не проявляли исторического сознания.

Возведение «барочной» Нуросмание-джами и реставрации комплексов Фатих и Эйюп ненадолго вернули в практику султанского патроната тип «большой османской мечети». Если каждый правитель Империи со второй четверти XV по третью четверть XVI в. (начиная с Мурада II и заканчивая Селимом II) являлся патроном «большой османской мечети» в румелийской или босфорской столицах, то следующие сооружения этого типа появлялись с перерывами почти в полвека: между закладкой мечетей Селима II и Ахмеда I прошел 41 год, между завершением Султанахмед-джами и Йени-джами – 47 лет, Йени Валиде в Ускюдаре появилась еще через 46 лет, а спустя 45 лет после ускюдарского комплекса – Нуросмание… Можно говорить как о том, что закладка «большой османской мечети» и захоронение на территории собственного мемориального комплекса уже в конце XVI в. перестают рассматриваться как обязательные акты правления султанов, так и о повышении статуса такого акта, вызывавшего особый резонанс, породившего особый литературный жанр tarih-i câmi («история [такой-то] мечети») и дававшего основания для сопоставления с деяниями династических предков.

С одной стороны, это свидетельствует о сохранении «большой османской мечетью» функции инструмента политической риторики; с другой – об изменении самой этой риторики. Для Мехмеда Завоевателя и Баязида II основание стамбульских куллие с огромными купольными мечетями и собственными усыпальницами явилось своеобразным итогом, демонстрацией явных успехов в расширении и укреплении Империи. Сулейман Великолепный мог позволить себе искать наиболее выразительную монументальную форму для увековечивания действительно впечатляющих политических результатов своего правления, отказавшись от «экспериментальных» форм сравнительно небольшой «первой Сулеймание» (мечети Шехзаде) и предпочтя впечатляющее обращение к композиции храма Св. Софии, более соответствующего представлению о Templum Solomonis. Преемники Сулеймана I были вынуждены идти противоположным путем: основывая мемориальное куллие, искать оправдание для такого акта в формальных (а то и сомнительных) поводах для «триумфов», а позже – откровенно воспроизводить действия прославленных предшественников, ставя себе в заслугу лишь поддержание древней традиции (так, во всяком случае, оценивалось современниками строительство Нуросмание и Лалели). Меняется порядок действий: возведение огромной мечети становится не следствием выдающихся деяний, а монументальным выражением потенции таковых.

Риторический посыл архитектурного типа долго оставался прежним: «большая османская мечеть» прочно ассоциировалась с представлениями о триумфе, могуществе и величии (даже если, как в случае с Нуросмание, субъектом становился не конкретный султан, а Дом Османа в целом). С течением времени к этому комплексу ассоциаций добавилось еще и соответствие традиции «классической» архитектуры: четкие ассоциации работ Синана с «золотым веком» Османского государства привели сначала к совмещению предложенных им решений, комбинированию готовых «рецептов», затем – к закреплению найденных вариантов на уровне норматива и их воспроизведению с незначительными вариациями, а позже – к стилизациям, носящим характер сознательного «обращения к традиции».

Однако некогда прочная связь между архитектурным образом и вкладываемым в него содержанием начала размываться – культовые сооружения, соответствующие типу «большой османской мечети», переставали быть и действительно большими, и собственно «османскими» по соответствию «классическим» архитектурным формам. Показательно, что Дж. Фрили охарактеризовал Лалели-джами как «очень веселое, если не сказать легкомысленное здание»67, и уже сама возможность такой оценки говорит о девальвации идеи триумфальной и мемориальной мечети.

Последние возведенные при Османской династии стамбульские здания, соответствующие типу «большой османской мечети» – перестроенные Фатих и Эйюп, – четко показали, что этот тип мог сохраняться в «законсервированном» виде, как основа для весьма выразительных и соответствующих вкладываемой в них риторике реконструкций68. Но после реставрации этих важнейших памятников потребностей для масштабных проектов исламских культовых зданий, требовавших обращения именно к «большой османской мечети», в стамбульской архитектуре уже не возникало: XIX век поставил другие задачи и предложил совершенно иные формы.

«Вестернизация» архитектуры в XIX в.

Изменение архитектурного заказа

Строительство Лалели-джами и реставрации Фатих-джами и Эйюп-джами во второй половине XVIII в. демонстрировали смещение архитектурного типа «большой османской мечети» в сферу архаизирующей имитации и архитектурной реставрации. Довольно активная практика культового строительства в первые десятилетия XIX в. обошлась без обращения к этому типу в чистом виде, а к середине столетия султанский архитектурный заказ сосредоточился на дворцовых комплексах (Долмабахче, Чираган, Бейлербей, Йилдыз, Йихламур)1. Триумфальных поводов, требовавших маркирования культовыми ансамблями, позднеосманская история не предоставила2; для новых огромных «именных» куллие в исторической части Стамбула уже не находилось