Николай Гумилев - Юрий Зобнин

Дантовский «шифр» не был загадкой для современников: под «сумрачным лесом» разумелась греховная жизнь, а звери, препятствующие восхождению на «холм спасения», оказываются воплощением сладострастия (рысь), властолюбивой гордости (лев) и корыстолюбия (волчица). Если же говорить об отечественной литературе, то можно вспомнить, например, пушкинский «сотериологический» отрывок —

Напрасно я бегу к сионским высотам,Грех алчный гонится за мною по пятам…Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,Голодный лев следит оленя бег пахучий,

— восходящий к стиху из Первого соборного послания Петра (1 Петр. 5: 8), или «паучиные» кошмары героев Достоевского.

Однако эта страшная и трагическая сторона натурфилософского православного мышления не должна заслонять собою и утверждение возможности преображения «зверей» в «животных» — в случае, если встреченный ими человек не является источником зверства, если греховные страсти плоти в нем отсутствуют и его природа оказывается «восстановлена» в подлинной гармонической целостности. Отсюда — история заточения Даниила в львиный ров (Дан. 6:19–27), таинственное упоминание Марка о сорокадневном пребывании Спасителя в пустыне «со зверями» (Мк. 1: 13), а также многочисленные трогательные рассказы о чудесных «приручениях» святыми самых свирепых животных существ: львов, гиен, волков и т. п. (см.: Горичева Т. Святые животные // Христианство и экология. СПб., 1997. С. 111–175). В общем же можно сказать, что православное мировоззрение созерцает природу сквозь призму сотериологии, и та картина, которую дает это «преломление зрения», оказывается до невероятности странной для светского взгляда, свойственного посетителям естественно-научных музеев, ботанических садов и зоопарков.

Уже первые критики, обратившиеся к ранней поэзии Гумилева, особо отмечали странное пристрастие молодого поэта к «бестиарной» образности, причем для большинства из них эта особенность гумилевской «эйдолологии» явилась лишним поводом для откровенно-иронических замечаний. Так, «Росмер»(он же в данном случае либо Вас. В. Гиппиус, либо С. М. Городецкий) в газете «Против течения» замечал, что поэзия Гумилева может служить «лучшим образцом того зоологического направления, которое приняла любовная лирика современности» (Николай Гумилев: pro et contra. СПб., 1995. C. 376 («Русский путь»), а в «Образовании» появилась обстоятельная рецензия Л. Н. Войтоловского, который использовал текст первого издания «Жемчугов» для сложных статистических подсчетов: «Почти нет ни одного стихотворения, в котором не было бы нескольких представителей четвероногого или пернатого царства. Так, на с. 1 — фигурируют бешеные волки, на с. 3 — пантеры, на с. 6 — пес и дикий бык, на с. 11 — «жадные волки», на с. 12 — бешеные собаки, на с. 16 — опять пантеры, на с. 18 — слон, лев, обезьяна и волк, на с. 21 — тигр, барс и волк, на с. 22 — коршун, на с. 25 — дракон. Перекидываю страниц 20 и смотрю наугад: на с. 45 — тигрица, на с. 49 — коршун, на с. 52 — слон и тигры, на с. 53 — волки. Снова пропускаю страниц 50 и вижу: на с. 101 — медведица и бешеный пес, на с. 104 — дикий конь, россомаха и медведь, на с. 106 — выпь, на с. 111 — хорек, заяц, сороки, на с. 117 — «рыжие тюлени», на с. 127 — гиены. Беру, наконец, с конца, и там все то же: на с. 153 и 154 — один жираф, два носорога, буйвол и стая обезьян, на с. 157 — верблюд, на с. 160 — удавы, на с. 164 — псы и на с. 165 — вороны и сокол. В общем, по произведенному мною утомительному, но полезному подсчету, на страницах «Жемчугов» г. Гумилева фигурируют: 6 стай здоровых собак и 2 стаи бешеных, одна стая бешеных волков, несколько волков-одиночек, 4 буйвола, 8 пантер (не считая двух, нарисованных на обложке), 3 слона, 4 кондора, несколько «рыжих тюленей», 5 барсов, 1 верблюд, 1 носорог, 2 антилопы, лань, фламинго, 10 павлинов, 4 попугая (из них один — антильский), несколько мустангов, медведь с медведицей, дракон, 3 тигра, россомаха и множество мелкой пернатой твари. Полагаю, что при таком неисчерпаемом обилии всех представителей животного царства, книге стихов г. Гумилева правильнее было бы именоваться не «Жемчуга», а «Зверинец», бояться которого, конечно, не следует, ибо и звери, и птицы — все, от пантеры до последней пичужки — сделаны автором из раскрашенного картона. И это, по-моему, безопаснее. Ибо за поддельных зверей и ответственности никакой не несешь» (Николай Гумилев: pro et contra. СПб., 1995. C. 373–374 («Русский путь»).

Последнее заявление, впрочем, если и было возможно, то только по отношению к поэзии «Жемчугов»: другие произведения Гумилева о животных никак не могут — даже при самом горячем желании критика — дать возможность избежать проблемы ответственности автора за сказанное. Особое место здесь занимают очерки, объединенные общим названием «Африканская охота». Это — фрагменты из неопубликованного полностью при жизни Гумилева дневника, который он вел во время последнего путешествия в Северо-Восточную Африку в 1913 году. Биографы Гумилева обычно обходят «Африканскую охоту» стыдливым молчанием — уж очень специфична тематика, организующая здесь единство содержания. Это — рассказы о жестоком умерщвлении охотниками диких хищных животных, морских и наземных.

«Акула бешено вертелась, и слышно было, как она ударяла хвостом о борт парохода и, словно винтом, бурлила им по воде. Помощник капитана, перегнувшись через перила, разом выпустил в нее пять пуль из револьвера. Она вздрогнула и затихла. Пять черных дыр показались на ее голове и беловатых губах. Еще усилье, и страшная туша уже у самого борта. Кто-то тронул ее за голову и она лязгнула зубами. Видно было, что она еще свежа и собирается с силами для решительного боя. Тогда, привязав нож к длинной палке, помощник капитана сильным и ловким прямым ударом проткнул ей грудь и, натужившись, довел разрез до конца. Хлынула вода, смешанная с кровью, розоватая селезенка аршина в два длиною, губчатая печенка и кишки вывалились и закачались в воде, как еще невиданной формы медузы. Акула сразу сделалась легче, и ее без труда втащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце, и оно, пульсируя, двигалось то туда, то сюда лягушачьими прыжками. В воздухе стоял запах крови»…

«Леопард подпрыгнул аршина на полтора и грузно упал на бок. Задние ноги его дергались, взрывая землю, передние подбирались, словно он готовился к прыжку. Но туловище было неподвижно, и голова все больше и больше клонилась на сторону: пуля перебила ему позвоночник сейчас же за шеей»…

Конечно, охота, тем более «африканская», — занятие не для слабонервных. И все же, читая эти фрагменты, нарочно выбранные Гумилевым из своих путевых заметок и отредактированные им для отдельной публикации, нельзя не почувствовать, что даже на фоне обильной в отечественной литературе «охотничьей прозы» они резко выделяются сознательной установкой автора на подробное, натуралистическое изображение кровавых жестокостей и плотских страданий животных. Вся эта «охотничья физиология» в большинстве случаев если и не обходится гуманными русскими писателями-натуралистами «фигурой умолчания», то, по крайней мере, не изобилует такими подробностями, как плавающие в воде внутренности еще живой акулы или перебитый пулей «сейчас же за шеей» позвоночник леопарда.