Охотники за сказками - Иван Симонов

Разброшу руки в стороны — и полетел вместе с ветром, ноги едва земли касаются. И хочется с разбегу до туч подпрыгнуть, цапнуть их в охапку.

Слушаю я и уже не замечаю в комнате никого, кроме рассказчика. И приятели мои замерли. Тоже, видать, летят следом за Тумановым по грозовому лугу, прорезая и обтекая тучи.

Пригнувшись и вытягивая голову вперед, обгорелый и в обгорелой рубашке Василий Петрович неуклюже разведенными руками и сейчас будто нацеливается цапнуть ту, былую, ворохнувшую сердце тучу.

— Натешишься, прохлещет тебя дождем, и так на тишину и на сон потянет, что первая копушка сена — желанная постель. Заберешься в нее поглубже и не заметишь, как уснешь. Пока спишь — и рубашка, глядишь, просохла, и домой лугами идти — одно удовольствие…

Лесной инженер не закончил своего рассказа. Тучи, грудившиеся над бором, вдруг лопнули, завихрились летучим дымом. Сосны дрогнули. Поляна за окном, наша сторожка и все, что было в ней, озарилось ослепительно ярким светом. Неистовая молния рванулась из черноты и, с треском ломаясь огненными сучьями, пошла хлестать по угрюмым тучам.

— Начало ядреное! — передернул Василий Петрович плечами.

Новый удар грома, треснувший одновременно с молнией, тряхнул сторожку, широко раскатился по вершинам бора.

— И продолжение недурно!..

Бодрые замечания Туманова и нам придают смелости. И я в душе желаю, чтобы гром громыхал во всю ивановскую.

Только дедушка не разделяет подобного восторга: сидит спокойно на маленькой скамейке, прислушивается внимательно.

— О-оть, оть, оть! Близко бьет, голубушка, — замечает он. — Не зацепила бы ненароком… Окна поплотнее прихлопните.

А сам, поднявшись со скамейки, прикрывает задвижкой печную трубу.

— А то, чего доброго, и к нам через дымоход пожалует. Мало одной печали, как бы другую черти не накачали. По открытым дверям да по трубам молния хорошо стреляет. Вот это другое дело. Давно бы так: без буйства да без грохоту, — прислушиваясь, успокоительно замечает дед, когда вслед за тяжелым громовым раскатом густо зашумел крупный и частый дождь.

У старого лесника он вызывает совсем другие думы, чем у лесного инженера. И речь у деда совсем иная: ровная, спокойная, под стать монотонному гудению дождя.

— Тихого бы теперь да тепленького часика на два, на три. Мужики в деревне, наверно, глядят да радуются на такую благодать. Пойдут после дождя в поле хлебами любоваться. Начнут землю пальцами ковырять, чтобы узнать, глубоко ли промочило.

Расчувствовался дедушка, будто тронул кто-то у него старую, давно забытую струну и она гудит задумчиво и протяжно.

— Грибы тоже после хорошего дождичка дружнее пойдут. Ягоды сочнее нальются. Лесные дороги и те светлее да мягче станут. И тебе с Павлом, — обращается дедушка к Туманову, — удобнее будет в город ехать. Тряски меньше.

Василий Петрович давно, видать, ожидал возвращения к этому разговору. Ответ у него наготове.

— Сначала Максимыч донимал, теперь еще добавка. Что вы, уговорились, что ли, из леса меня выпроводить? Вот не думал! — пытается весело рассмеяться Туманов и морщится, неловко повернувшись. — Ожог-то пустяковый!

— Его мне лучше видно, — говорит дедушка. — Пока это еще цветочки! А что будет, когда ягодки пойдут?.. Он даст себя знать! Так что…

— Так что нельзя мне сейчас из лесу уезжать, — подхватывает и продолжает слова деда Савела Туманов. — Сам понимаешь, нельзя!

— И нельзя, да надо, — не отступает от своего лесник. — С такими делами не шутят.

— Павлу-то разве захочется со своими товарищами расставаться? — отвлекает лесной инженер от себя главное внимание. — Трое в бору останутся, четвертый — в город.

— Конечно, какой интерес, — вмешивается Павка, чувствуя поддержку Туманова.

Дудочкину не только в больницу ехать, ему вообще хочется, чтобы до поры до времени, пока руки не заживут, об ожоге никто, кроме нас, не знал.

— В кузнице не так обжигал, и то ничего, — знай свое повторяет он.

И странно получается: когда Туманову нужно ответить, дедушка без особого труда с этим справляется, а в ответ на неловкие и сбивчивые замечания Павки почему-то не находит нужных слов, сбивается с решительного тона.

— Ведь долго проболит, Павел!.. — просительно объясняет он.

— Так что! И раньше, когда в кузнице обжигался, тоже болело.

— Волдыри прорываться будут. Болячки пойдут.

— Сковырну. Какая беда?

— Зачем сковыривать? Пусть сами отсохнут, — немедленно поправляет ошибку Павки Василий Петрович.

— А что мне: если не надо сковыривать, я и не буду, — соглашается Павка.

Простосердечность и добродушие Павки совершенно обезоруживают деда Савела. Прислушиваясь к утихающим раскатам грома и нарастающему шуму дождя, он возражает все реже, а Василий Петрович вместо слова «доктор» все чаще упоминает имя бабки Васены, которая «весь Белояр лечит».

— А ожоги до порубы лечить — на это она первая мастерица. Так что все в порядке будет. И Павлу с друзьями не расставаться. Переедем поближе к бабке и будем у нее вместе лечиться, — раскрывает Туманов свой план.

С Павкой и нам расставаться неохота. Как он будет один, без нас? Павка поедет — и нам надо ехать. Дедушка кряхтит, но поддается.

— Опять ты по-своему все поворачиваешь, — укоризненно качает он головой, глядя на Туманова.

А Туманов в утешение деду предупреждает Павку:

— Только чтобы бабушку слушаться, аккуратно все ее указания выполнять.

— А мои выполнять не будете?!

С этими словами, громыхнув дверью так, что она заходила ходуном, на пороге появилась «королева».

Пусть знаем мы теперь, что зовут ее Нина, сами видели, как она ставила точки над «е», и все-таки больше нравится ошибочное первоначальное «королева».

— Не будете? — вопросительно и строго повторяет она, посматривая на всех нас по очереди и на лесного инженера особенно внимательно в отдельности.

Под пристальным взглядом «королевы» Костя Беленький на скамейке в струнку вытянулся, мы с Ленькой перестали перешептываться возле окна, а Павка Дудочкин, забыв про осторожность, приподнятыми руками в тряпичной кисее по столу брякнул — сам себя напугал.

Нинка, довольная произведенным впечатлением и немым повиновением, уже скручивает жгутом растрепавшиеся волосы, приседая, выжимает потоки воды из серенького, прилипшего к телу платья.

— Где тряпица?

Она выдергивает из печурки старую дедушкину портянку и растирает по полу расплывающуюся от порога лужу.

— Грозой три сосны на Муравьихе повалило. К Ону-чину милиционер приехал. Пищулин за Черную гать ушел, — развешивая тряпку по краю печи, докладывает она. — Чай пили? Так и знала, что не догадаетесь.