И ад следовал за ним: Приключения - Михаил Любимов

– Сработал, как говорится, человеческий фактор. Пасечник действительно дурак. Разве ты забыл, что такое наш гражданин за границей? Так что он проявил здоровую инициативу и решил сделать бизнес. Набрал икры и пошел к старой подруге… Никто об этом и не знал. Лишь на следующий день Болонья засек у своего агента валюту, и тот раскололся… Спишем это как брак, как human factor.

Интересно, а как и когда планировалось списать меня, на пароходе или в одном из портов? Ход мой дружок сделал, бесспорно, смелый, дерзости ему не занимать, удар – и один шар в угол, а другой – в середину: вывел штатников и меня на Юджина и озадачил скучающего Генри, осветил последние годы старца свежей идейкой – действительно, что может быть благороднее, чем убийство предателя Алекса? Какой добрый друг, какой порядочный человек: англичанам не выдал и никак не завалил, наоборот, продвинул по службе перед тем, как пришить, – порядочный человек, патриот, великий гуманист, просто Эразм Роттердамский, помог боевому товарищу, спасибо, дорогой, спасибо!

И все-таки он и Римма – суки. Нормальный человек должен любить кладбища и уважать смерть, нет в этом ничего предосудительного. А они смеялись. Смеялись, а я работал, проверялся до пота, рисковал, верил, честно осуществлял “Бемоль”. Боже, сколько сгорело нервных клеток, сколько потрачено времени и сил! А они хохотали. Интересно, в какие моменты? Снова начинается, take it easy, не психуй, Алекс, не нажми случайно на курок “беретты”.

– Подумай, старик, – продолжал старый друг. – Самое разумное – возвратиться в Кале и довести операцию до конца. Пока еще есть время. Обещаю тебе, что разорву с англичанами, найду для этого удобный предлог. Или уйду в отставку, а тебя предложу на свое место. Подумай, Алик, ведь жизнь и дружба выше политики, выше разведки, выше всего! Мы выведем тебя из игры… закроем “Бемоль”…

– Я уже выведен из игры… пришлось оглушить “Фреда”…

– Вот как? Это меняет дело. Кстати, Хилсмен на ножах с англичанами, они почти не обмениваются информацией…

Я его и не слушал, суд только начался, а он-то думал, что уже вынесен приговор. Много вариантов сидело в черепе моего дружка и во всех них – продырявленный труп великолепного Алекса[99], и от этой мысли мне стало жарко, и снова накатились на меня волны ярости – плевать мне, в конце концов, на его предательство, но кто дал ему право распоряжаться моей единственной и бесценной жизнью? Обидно, что она путалась с ним или, не дай Бог, еще и любила серьезно, что обиднее всего, как и эта болтовня насчет кладбищ.

– Ну, а что за дама приходила с тобой к Юджину? – Словно спичку я у него попросил, никаких эмоций.

– Какое это имеет значение? Разные дамы… – И тут он раскололся, и залил его лошадино-аристократическую физиономию яркий румянец.

– Рыжеволосая, если я не ошибаюсь… – продолжал нажимать я, пер уже буфетом, топал, как слон, и плевать мне было на посудную лавку.

– Разные бывали… – сопротивлялся он вяло, затягивая спектакль.

– Это была Римма? – Мне уже нечего было терять. И ему, между прочим, тоже.

– Советую тебе обратиться к своему другу Виктору… кстати, мы через него тебя иногда контролировали… он был нашим внутренним агентом…

Не убил сим известием, нет! Жаль, конечно. Хотя вряд ли Совесть болтал им обо всем: он же хитрец. Совесть Эпохи говорил им обо мне только хорошее, это настоящий друг, хотя и агент, не мог он на меня капать, иначе никто бы меня за кордон не выпустил – такие мы с ним вели крамольные беседы.

– Это была Римма? – повторил я.

Тут он бросился на меня и ударил головою в грудь, сделал это бездарно и непрофессионально, за что и получил коленом в морду по высшему классу и отлетел на прежнее место, утирая кровь и слюни.

– Говори правду, гад! Или я выстрелю!

– Не думай, что я боюсь умереть… чихал я на это!

Он бросил взгляд в иллюминатор – уловил своими локаторами звуки мотора приближающегося катера. Или Кэти действительно дала SOS, или очнулся Хилсмен и забил тревогу – сопротивление бессмысленно, пуля в лоб еще глупее, а эту суку заберут, приоденут, поселят в хороший коттедж с личным шофером в фуражке, выделят жирное жалованье и даже зачислят в штаты СИС – английской разведки. Служил он честно и верно, предал всех, одного Алекса, старого дружка, сохранил в целости и сохранности, как сувенир молодости. Спасибо.

Я отступил и случайно задел тело Юджина, он и не думал просыпаться, очнется, наверное, в раю, вместе с Енисеем – Коленька яды не разнообразил.

– Что ты заводишься? Подумай, Алик, я тысячу раз мог тебя завалить, если бы захотел. Давно бы сидел ты в английской тюрьме. Но я уважал тебя, ценил нашу дружбу.

Ценил, конечно, ценил, не хотел наносить травму Римме, да и не с руки иметь в любовницах жену заключенного, гораздо удобнее пиратствовать в счастливой и здоровой семье: никто не настаивает на разводе, все блюдут конспирацию, сор из избы не выносят. Какой наглец, сукин сын, тебе бы сейчас на колени упасть перед Алексом, молить о прощении, пыль ему слизывать с ботинок, а ты…

– Ты жил с нею, сука?! – Я дрожал от ненависти. Глаза его блеснули, я убил бы его, если бы он сказал “нет”, убил бы одним выстрелом.

– Я любил ее, старик. Мы любим друг друга…

Лучше бы он отрекся от нее, растоптал в грязи, заорал бы, что она жадюга и вытягивала из него драгоценности (кто же еще набил бриллиантами ее ларец? Кто еще? Может, и на англичан он работать стал из-за нее? Карамба, тысячу раз карамба!), что она последняя сука и сама его соблазнила.

– Врешь! – заорал я так, что брызги плеснули изо рта. – Врешь, гад! Закрой клюв!

– Да! Мы любим друг друга! – Словно в пику мне, словно красным покрывалом у бычьей морды.

– Врешь! Скажи, что врешь! Убью!

И тут он тоже заорал, трясясь в истерике:

– Стреляй, идиот! Стреляй, кретин! Я люблю ее, и она любит меня, ясно? Как можно тебя любить? С твоим пижонством, с твоей маниакальной страстью к кладбищам, где ты заглядываешь в каждый гроб! Ты же чокнутый, ты же больной! Что ты не стреляешь? Боишься? Где же твое самолюбие? Кретин… мы даже в шутку хоронили тебя… да, да, играли в такую детскую игру, спорили, в какой костюм тебя напоследок одеть, и даже придумывали речи на похоронах… – Он осекся.

Спокойно, Алекс, спокойно, прости меня, Господи, прости меня, отведи в сторону дуло, чтобы, не дай Бог, не нажать на курок, не бери грех на душу, Алекс, пожалей себя, Христос жалел и нам велел, возлюби врага своего как самого себя…

– Замолчи, сволочь! Замолчи! – Пистолет дрожал у меня в руке и прыгал, как артист.

Но он уже не мог остановиться, ненависть вылетала из него, как кипящая лава из вулкана.

– Посмотри на себя, что ты такое? Обыкновенный алкаш с манией величия. Ты же бедолага, неудачник!

Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне. На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; приклони ухо Твое ко мне и спаси меня.

– Ты бездарь и дурак… – Гармошка его уже играла сама по себе.

Раскаленная игла впилась мне в голову, и я выстрелил. Один, два, три, четыре…

Он лежал на диванчике, струйка крови вытекала изо рта. Я поправил валик у него за спиной – спи спокойно, дорогой товарищ, печаль моя светла.

…Суд тянулся недолго, убийства я не отрицал, обвинения в шпионаже отверг категорически.

Кэти, к моему изумлению, отказалась давать показания, иногда навещала меня в тюрьме и приходит до сих пор, принося с собой яблочные пироги, между прочим, очень вкусные.

Генри и Жаклин благополучно отбились от уголовного дела, контрразведка рассчитывала на меня, но получила фигу в зубы.

Так я и живу, и дымятся на потухшем костре и обломки моей веры, и растерзанная душа, и бессмысленно прожитая жизнь, и за весь этот обман ненавижу я не знаю кого, наверное, самого себя.

Философ с ливерной фантазией рассказывал, что в Монастыре в свое время зрел гениальный планчик: задумали люди в кожаных куртках соорудить посредине Северного Ледовитого океана памятник Учителю высотою с небоскреб, а то и выше. Чтобы падала от него тень на всю зажравшуюся Северную Америку, приводя в трепет менял и торгашей, дабы дрожали они от страха, прыгали, как букашки, и тряслись перед неминуемым возмездием за эксплуатацию трудового народа. Когда-то я восхищался этим, а сейчас мне смешно и противно, я ненавижу самого себя, и только Бог может мне помочь. Но достоин ли я Бога? Конечно, Он простит меня, но станет ли мне от этого легче?

Из газет я узнал, что в Мекленбурге веют новые ветры. Но что бы там ни дуло, слишком много осталось знакомых харь, а Монастырь стоит, как стояла и будет вечно стоять мекленбургская земля. Писем с родины я не получал, ибо в Австралии у меня никого не осталось.

В детстве мамин подполковник написал мне стишки:

Он у нас смирней барашка,А на деле он – Антей.Алик – настоящий маршалДетской армии своей.

Сбылось.