Волкодав - Мария Васильевна Семенова

отца, и лунный свет уже касался их лиц.

Иригойен встал на колени перед Телом, хранившим посмертие великого государя. Поцеловал холодный гранит… и тихо запел.

Лунное Небо в короне из тысячи звёзд!

Голос мой скромен, а слог безыскусен и прост…

Волкодава предупредил Мыш. Чёрный зверёк вдруг зашевелился у него за пазухой, вылез на плечо и воинственно зашипел. Держась за каменную руку, Волкодав оглянулся.

Не меньше десятка факелов подскакивало вверх-вниз, спешно продвигаясь в их сторону.

Звёздная темнота ночи внезапно обернулась дымными сумерками забоя. Зверолюди с кинжалами и кнутами бежали отобрать у Каттая так дорого выкупленную свободу.

Всё же дерзаю с мольбой обратиться к Тебе:

Не откажи улыбнуться смиренной мольбе!

Волкодав спрыгнул наземь и сказал Гаугар:

– Стража идёт.

Мастер тряхнула головой и оскалила зубы:

– Молитву прервать мы им не дадим!

– Вас накажут, – сказала мать Кендарат. – Ваши семьи… Оставь это нам.

– Нет! – зарычала Гаугар, и Волкодав понял, какого рода ярость два века назад оборонила столицу. – Наши семьи благословили нас. Мы отсюда не побежим!

Каменотёс и служанка – сердечный союз

Не удостоился честных супружеских уз.

Брака невольников не освящает закон:

Он только добрым хозяином будет учтён.

Если ты раб – по господскому слову живи.

Рабская доля злой мачехой стала любви…

Стражники скорым шагом вышли из-за кустов. С ними еле поспевал запыхавшийся жрец. Молодой, невысокого посвящения, в меховом полушубке поверх далеко не нового облачения.

Он, конечно, сразу заметил стриженые головы каменотёсов. И вытянул руку:

– Невольники!.. Прогнать их отсюда!

Волкодав и мать Кендарат выступили вперёд.

– Мир тебе, святой брат, – сказала жрица. – Я тоже следую за Луной, хотя моё поклонение несколько отличается от твоего. И я прошу тебя ради нашей общей Владычицы: не торопись! Здесь во имя Лунного Неба вершится доброе и священное дело, достойное благословения Освободителя!

Волкодав молча стоял рядом. Слова вроде тех, что произнесла мать Кендарат, он придумывал бы до завтра. Только в словах он не очень нуждался. Он просто знал, что надсмотрщики прикоснутся к товарищам по забою, только перешагнув через его мёртвое тело. А это сделать было не так-то легко.

Первым, о Лунное Небо, Твой свет увидал

Каменотёс, угодивший в пути под обвал.

Тяжкую глыбу везли упряжные быки.

Дрогнула глыба… и кровь обагрила катки.

– Прогнать их! – повторил жрец, но почему-то уже не так уверенно.

Сын его страсти был продан. От дома вдали

Дивные камни искал он в глубинах земли.

Думал на волю он выкупить маму с отцом,

Думал почтить наконец их священным венцом.

Но благородство без силы – проигранный бой…

Тьма подземелий его увела за собой.

Спит он теперь у пещерного чудо-ключа,

Струи, как струны, в его сновиденьях звучат…

Лунное Небо, но ведь не отвергнешь же ты

Чистого сердца, стучавшего ради мечты!

Один из стражников вдруг опустил копьё.

– У меня, – проворчал он, – мать вольноотпущенницей была, да примет Лунное Небо её неотягощённую душу! Как по мне, пусть их довершают свою службу и уходят, откуда пришли. Мы, к примеру, их и вовсе не видели. Что такого стряслось, чтобы оскорблять святую землю кровопролитием?

Драться с каменотёсами никому не хотелось. Это небось не домашних рабов, прокравшихся поклониться Освободителю, взашей из Садов выставлять. Одна Гаугар чего стоила. Если она ввязывалась в кабацкую драку, городским лекарям прибавлялось работы. Да и висельник, стоявший рядом с маленькой жрицей, очень уж походил на свирепого волкодава. К такому без палки не подойдёшь. А и с палкой – может, чуть помедленнее, но загрызёт всё равно.

– Святотатство! – не унимался молодой жрец. – Это сын пекаря, он не смеет здесь петь! Он…

И тут у него отнялся язык.

Узкий серп месяца покрыло маленькое круглое облачко. Оно вспыхнуло огненным серебром, ненадолго явив в небесах подобие полной Луны. Щедрые лучи омыли изваяние Освободителя… и с его ладоней вдруг поднялись три светлые тени. Улыбчивый мальчик держал за руки мужчину и женщину, готовясь взойти вместе с ними по серебряным ступеням лунной тропы.

– Матерь Луна! Чудо, – одними губами выдохнул жрец и тихо сполз на колени.

Сына в рудник проводив, горемычная мать

Скоро сама позабыла, зачем ей дышать.

Вымела мусор – и тихо присела в углу,

Голову с рабской серьгой опустив на метлу…

Так, как сейчас, Иригойен не пел ещё никогда. Счастлив тот, кто, проведя всю жизнь в храме, один раз услышит пение столь возвышенной силы. Стражники опускались на колени, снимали шлемы с голов. Понимая, что до схватки уже вряд ли дойдёт, Волкодав посмотрел на гимнопевца и увидел, как на последних строках изменилось его лицо. Оно словно бы утрачивало бремя плоти, лучась собственным светом.

Там, где по чёрному бархату жемчугом шьют,

Трое скитальцев нашли долгожданный приют.

Три серебристых дорожки по тёмной воде —

Прочь от неправды и горя, от злобы людей.

Дальше и дальше, сливаясь в сверкающий мост

К вечному небу в прохладном сиянии звёзд.

Чашу страданий земных опорожнив до дна —

К вечному Небу, где правит праматерь Луна!

Иригойен улыбнулся, запрокинул голову и стал валиться навзничь. Волкодав шагнул к нему. Подхватил на руки…

Три светлые тени уносились в лунную высоту, и с ними, обнимая, напутствуя, даруя крылья лететь, восходила четвёртая.

– Как по-твоему, удержится Марий Лаур на Золотом Троне?

В северном Нарлаке, в предгорьях Засечного кряжа, ещё лежал снег, но кругом сосновых стволов уже наметились лунки, солнце ощутимо грело подставленное лицо, и каждый день всё увереннее пели синицы.

– Может, и усидит, – сказал Волкодав. – Он полководец. Значит, сумеет сделать из подданных единое тело. А сам – станет сердцем.

Мать Кендарат повернула другим боком хлебные колбаски, запекавшиеся над углями.

– Дальше на север я с тобой не пойду, – сказала она. – Не хочу смотреть, как ты превращаешься во вторую Катим.

Волкодав молча поднял глаза.

– Ты уже почти превратился в неё, – вздохнула жрица. – Ненавистью нельзя жить, она бесплодна…

Венн долго молчал. Я знаю это, мать Кендарат. Я не живу ненавистью. Я люблю. Свою семью.

– В нашем роду было двадцать восемь женщин и тридцать мужчин, – глухо выговорил он затем. –