Радио Хоспис - Руслан Галеев

Выговорившись, Бобрик впихнул свое упитанное тело в салон «ЗИСа» и хлопнул дверью.

– Вот, черт бы тебя побрал, – покачал головой Стас, – этот тип своего добился. У меня теперь такое ощущение, что это я виноват в черно-белом вирусе! Каково, а?

– Он по-своему прав, – покачал головой Хворостов, – все мы в этом виноваты. Вы когда-нибудь слышали об этом заболевании – раке?

– Что-то читал, но…

– Мой старший брат был врачом. До войны. А после войны стал запойным алкоголиком, но суть не в этом. Это заболевание имеет несколько стадий. И до последней стадии, когда опухоль растет, надежда на спасение путем хирургического вмешательства сохраняется. Но когда наступает последняя, надежды не остается. А характерна она тем, что опухоль перестает питаться какой-то определенной частью организма и принимается распространяться. Это называется метастазы. Так вот, – Хворостов неопределенно качнул головой, – на мой взгляд, метастазы очевидны.

Издали, с той стороны, откуда только что явился недовольный Бобрик, донеслись приглушенное басовитое пение и барабанная ритмика. Хоругвеносцы – наиболее религиозная часть черно-белого братства, точнее, ее христианская ветвь, испытывающая какую-то необъяснимую страсть к уличным шествиям, гигантским черным полотнищам и распеванию библейских псалмов под барабанные ритмы. Слова псалмов нередко прерываются истошными воплями, в которых понятия «будущее», «праведная кровь» и «искупление грехов» сливались в какой-то пугающий милитаристский бред. Стас поднял стекло.

– Помнится, в городке Бертон-апон-Трент… Это, так сказать, в Британии, – проговорил Беби-Бум, – занимались мы разминированием моста через собственно реку Трент. А в этом самом Бертон-апон-Тренте имеется совершенно замечательное пивоваренное производство. Там делают пиво «Пэйл Эль». А сам городок… ну так, дыра дырой, но возник вокруг аббатства. И вот ползем мы еле-еле через этот, так сказать, мост. А наших ребят там полегло на всяких растяжках и прочих сюрпризах – не счесть. Ползем, значится, так, что лишнее движение боимся сделать, потому что мало того, что сам к богу в гости, так сказать, отправишься, так еще и всех остальных с собой прихватишь. Проходит час, другой, половина работы вроде бы как сделана, и вдруг слышу, кто-то псалмы поет. Хорошо поет, громко, чисто, и ни одной ноты мимо. Поднимаю голову и вижу, как по мосту с той стороны, так сказать, идет монах, в одной руке кружка пивная, другой размахивает, как дирижер. А пьян при этом, мерзавец, был так, что мотало его, аки флюгер, разве что не крутило, так сказать. Ну, мы, само собой, замерли, боимся пошевелиться, а у меня, прямо скажем, одна мысль, чтоб этот божий человек нарвался на мину как можно дальше от нас. Но этот, так сказать, сукин сын прошел через весь мост, лавируя, как самый ненормальный велосипедист, и не задел ни одной растяжки… А у меня первые седые волосы появились. С тех пор, стоит мне услышать псалмы, сердце замирает и совсем нехорошо становится с желудком. По мне, лучше уж, так сказать, полная тишина.

– Аминь, – кивнул Стас.

Шествие хоругвеносцев, по всей видимости, миновало перекресток с Кайзер-плац, машины медленно двинулись вперед.

– Аминь, – повторил Стас, снимая «студ» с ручного тормоза.

– А снег-то перестал, – задумчиво пробормотал Хворостов.

Стас усмехнулся. Он только что решил одну из давивших на него с самого утра проблем. Он понял, каким образом сможет встретиться с Бруно…

По приезде в Управление Стас отправил Хворостова и Беби-Бума в архив. Падение дирижабля, даже не пассажирского, не могло не оставить следов. Это было очевидное направление расследования. Беби-Буму предстояло перерыть документы, связанные с крупными финансовыми затратами авиаэскадрилий, которые могли соответствовать приобретению дирижабля. Подобные операции должны были производиться через налоговое подразделение Управления. Что касается Хворостова, то его задачей было поднять сводки о пропавших без вести, погибших на производстве и так далее – короче, любые документы, которые могли бы сообщить информацию о погибшем пилоте, буде такой вообще существовал. Ну а Душка Джи, у которого, судя по всему, в знакомых числилось две трети города, сам нашел себе работу. Он собирался объехать городские офисы авиаэскадрилий и порасспрашивать на месте.

Сам Стас вернулся в каморку в дальнем углу кафедры отдела убийств, закрыл поплотнее дверь и запер ее на смешной оконный шпингалет. На двери, на той стороне, что была до этого обращена к фанерной перегородке, висело еще несколько пожелтевших фотографий. На одной, видимо самой старой, несколько человек в форме пограничного корпуса Периферии стояли, окружив пулемет Гатлинга-Фендера модели прошлого десятилетия. Фоном группе служила стена из крупных блоков серо-желтого цвета. Эту стену и эту кладку узнает любой человек, обитающий в любом из Периметров государства человеческого. Стена, день ото дня сдерживающая напор обезумевшей природы. Каких-то десять-пятнадцать лет тому назад казалось, что эта стена – символ чего-то нового, не просто стена между миром смерти и миром жизни, но и некая отправная нерушимая граница, отделившая время войны от благословенного времени мира. Но ни черта подобного не случилось, и теперь, спустя десятилетие, это очевидно. Вновь цветут буйным цветом, несмотря на студеные зимние ветра, милитаристские настроения, маршируют молодчики в стандартном обмундировании, теле– и радиоэфиры полны пафосного хлама и призывов к военному походу, а в целом – к восстановлению пошатнувшегося самолюбия цивилизации.

Стас аккуратно поддел фотографию ногтем и убрал ее в портмоне. Он и сам не смог бы сказать, для чего.

Стас Бекчетов, воспитанный приемным отцом, потомственным аристократом Анатолем Бекчетовым, не имел ничего против и восстановления утраченного самолюбия, и военного похода. Рано или поздно человечество должно было прийти к этому, поскольку перенаселение и беднеющий запас ресурсов в противном случае послужили бы толчком к деградации людского сообщества. Новая война, война против природы, против чудовищных ее порождений была неизбежна. Но зачем же неизбежность облекать в пурпурные тона великой миссии, зачем грязной и кровавой мачехе Войне приписывать благородство, зачем идеализировать? Ведь как минимум 60% процентов живущих сейчас людей помнят и кровь, и смерти близких, и загнивающие раны, и дизентерию, и вшей, и голод, и смерть надежды, и безумие, и равнодушие, и очерствение, и еще тысячу эпитетов смерти.

Да, мечта о мире оказалась фата-морганой, каких много было в истории человечества. Все эти мечты о всеобщем равенстве, о цивилизации любви или цивилизации труда, о неясном, но светлом будущем, о рае… Все это были фата-морганы. Спору нет, обидно осознавать, что мечта обрастает тленом несбыточности, но, черт побери, зачем обманывать себя новым мифом, зачем позволять кому-то делать из себя идиота? Почему просто не жить? Почему просто не заниматься своим делом? Почему нужно вновь и вновь вставать под знамена, под штандарты, под хоругви?..