Падение Стоуна - Йен Пирс

Увы, он тоже не явился. Вокзал понемногу заполнялся людьми: пассажирами, сошедшими с поездов, и пассажирами, собирающимися в поезда сесть. Я рассматривал всех до единого, кто входил в буфет, и поскольку дверь была только одна, я никак не мог его пропустить. Мне сделалось нехорошо. Впервые на меня обрушилась нелепость самой ситуации. Я же в банке работаю, ради всего святого. Что, скажите на милость, я тут делаю? Выпью кофе, съем рогалик, а потом вернусь к нормальной жизни. Хватит с меня этой чепухи. И так трудно будет объясняться.

Я встал в ожидании у стойки рядом с джентльменом, так же наспех подкрепляющимся чашкой кофе. Мы не обращали друг на друга внимания, совершенно незнакомые друг с другом люди, до тех пор, пока он не закончил и не расплатился.

— Ну так пошли, — сказал он вдруг. — Не то на поезд опоздаем. У тебя багаж есть?

Я уставился на него во все глаза. Хорошо одетый господин при дорогом галстуке и блестящем цилиндре, в безупречно вычищенных ботинках и в тяжелом сером пальто. В ответ на мой взгляд он чуть кивнул, здороваясь. Красивый, чисто выбритый, лет пятидесяти, но с аурой силы. На щеке тонкий шрам. Невзирая на годы, никто не назвал бы его старым. Вокруг него витал слабый аромат одеколона, как вокруг человека, который тратит время и деньги на внешность.

— Хочешь сказать, что не узнал меня?

Это был Лефевр, столь же элегантный сейчас, сколь неряшлив был раньше, столь же выхолен, как раньше был небрит, столь же буржуа, сколь раньше был плебеем. Только глаза, светлые и рыщущие, и шрам напоминали о человеке, с которым я познакомился вчера вечером.

Я покачал головой.

— О Господи, — сказал он негромко. — Непростая предстоит работенка.

И без дальнейших слов повернулся и вышел на перрон. Я последовал за ним, как от меня, надо думать, и ожидалось, и с каждой минутой все больше сердился. Нагнав, я схватил его за локоть. Стряхнув мою руку, он пробормотал:

— Не здесь, идиот!

И направился на платформу 3, где уже под парами стоял поезд. Беспечно помахивая тростью, он подошел к вагону первого класса и поднялся по ступенькам. Я последовал за ним в пустое купе и ждал, пока он ушел условиться о нашем багаже с носильщиком. Потом он вернулся, закрыл дверь и, опустив шторку, сел напротив меня.

— Не злись так, — сказал он, опять переходя на английский. — У тебя такой вид, словно ты вот-вот взорвешься.

— Да я сейчас сойду с поезда и поеду в контору, — сказал я. — Ваше поведение крайне бесцеремонно и… и… — Не успел я выпалить, эти несколько фраз, как понял, насколько ребячески они звучат.

— Ну так поплачь, — предложил Лефевр невозмутимо, но без тени сочувствия. — Уверяю тебя, я так же не рад твоему присутствию, как ты быть здесь. Но сдается, нам придется работать вместе.

— И что, скажите на милость, мы будем делать? — воскликнул я. — Просто скажите, что я тут делаю и почему?

— Потише, пожалуйста, — устало попросил он.

На перроне возникла внезапная суета, послышались свистки. Поезд содрогнулся и в облаке дыма и ужасающего скрежета рывком сдвинулся на несколько дюймов, потом еще на несколько. Мы тронулись — хотя я и не знал куда.

Лефевр не обращал на меня внимания, пока поезд выезжал из закопченного, задымленного вокзала на свет утра.

— Я люблю поезда, — сказал он. — В них мне всегда комфортно. Никогда не понимал людей, которые считают их пугающими или опасными.

Он замолчал, глядя, как мимо медленно уползают прочь парижские улицы, пока мы не проехали предместья и не очутились за городом. Потом со слабым вздохом он повернулся ко мне.

— Ты зол и возмущен, так?

Я кивнул.

— А вы на моем месте не были бы?

— Нет. В твоем возрасте у меня за спиной было уже два года войны. Однако поскольку тебе нужно выпустить пар, а мне — чтобы в следующие несколько недель ты был спокоен и сосредоточен…

— Следующие несколько недель?! — прервал я его, боюсь, с писком тревоги.

— Пожалуйста, постарайся придержать ненадолго язык, — сказал он. — Я объясню, насколько смогу. А после тебе решать, что ты предпримешь. Когда мы прибудем к месту назначения, ты можешь либо сесть на следующий же поезд назад в Париж, либо остаться со мной. Мистер Уилкинсон, по всей видимости, желает, чтобы ты выбрал второе. По твоему поведению до сих пор я предпочел бы первое.

Начнем с начала. Ты был выбран за особые качества, которые мне пока не проявил, чтобы стать тем, что раньше называлось тайным агентом, а сейчас довольно вульгарно именуется шпион. Британия одинока в мире, окружена теми, кто завидует ее богатству и бескрайности ее Империи. Многие желают их подорвать. Она должна уметь полагаться на свои силы и никого не может считать своим другом. Она должна знать все и иметь возможность сеять раздор среди своих врагов. Это, коротко говоря, твоя работа.

Я воззрился на него недоуменно. Что это? Дурная шутка?

— Наконец-то молчание, — продолжал он. — Ты учишься. Если мистер Уилкинсон решит, что интересам страны лучше всего послужит мир на Континенте, ты приложишь все усилия — на свой малый, но отведенный тебе лад, — чтобы этого добиться. Если он вдруг передумает и сочтет, что необходима война, ты постараешься настроить одного соседа против другого. И превыше всего ты будешь пытаться узнать, кто, что и когда думает.

— Я?

— Хороший вопрос. Очень хороший. Ты, по всей очевидности, никуда не годен. Но вероятно, у тебя есть качества, благодаря которым можешь быть полезен.

— Например?

— Деньги.

— Прошу прощения?

— Деньги, — устало повторил он, глядя в окно, точно смотрел, как мимо проходит золотой век. — Все в мире теперь обратимо в деньги. Власть и влияние, мир и война. Раньше они определялись единственно числом людей, которые ты мог вывести навстречу врагу. Теперь все зависит от конвертируемости твоей валюты, ее репутации у банкиров. Это кое-что, в чем я не смыслю, а ты разбираешься.

Он улыбнулся, и улыбка вышла не слишком счастливая.

— Мир изменился. В Америке, лет тридцать назад. Наверное, нам следовало бы это разглядеть, но нет. Та война была выиграна или проиграна не благодаря храбрости, или умению, или числу людей, но благодаря заводам и золоту. Это была война промышленности против фермеров, рот против всадников. У проигравшего было меньше ресурсов, меньше возможностей изыскивать средства для ведения войны. А те, кого мы считали друзьями, бросили нас ради торговли с более богатой стороной.

— Мы?

Он пропустил вопрос мимо ушей.

— И то, что впервые испробовали там, тем более проявятся здесь в следующий раз.

— Вы считаете, здесь будет война?

— Уверен. Не может не быть. Если думаешь, что все будет как прежде, то не станешь трудиться это предотвратить. В следующий раз сражаться будут не армии, а экономики. Бесконечное противостояние золотохранилищ, пока все не истощатся. Страны Европы будут воевать до тех пор, пока больше не смогут себе этого позволить.

— Думаю, многих в Сити это уже тревожит.

— Но над ними возобладают те, кто на войне наживутся. Виккерсы, Круппы, Шнейдеры. Люди вроде Джона Стоуна с его оружием. Банкиры, их кредитующие, инвесторы, получающие свои пятнадцать процентов дивидендов. Вопрос войны и мира будет решать движение капитала.

— А при чем тут я?

— Ты этот мир понимаешь, я нет. И не хочу.

— Вы говорите «наш» и «мы» и имеете в виду две разные страны.

Он кивнул.

— Я человек без страны. Не француз, не англичанин, даже не американец, хотя когда-то был им. Я работаю по найму и предоставляю качественные услуги.

Я задумался. Я сомневался, что мне нравится этот человек, зовущий себя Лефевром, и я определенно ему не доверял, но в нем было что-то, что невозможно было игнорировать. Он умел отдавать приказы, и подчиняться им было комфортно. Но я был совсем не уверен, разумно ли это.

— А если кто-то предложит больше?

— Тогда я рассмотрю предложение. Люди без дома должны заботиться о себе, потому что не могут черпать утешение в патриотизме. Однажды я это сделал и больше ошибки не повторю. Но я не наемник. Качественные услуги предполагают лояльность. И мои хозяева — и твои, как сейчас кажется, тоже — мне платят.

Я откинулся на сиденье и, как он, стал смотреть на проплывающий за окном пейзаж. Поезд шел теперь быстро, и город давно остался позади. Мы направлялись на восток — в Мец, так, во всяком случае, следовало из указателя на станции.

Но если Лефевр видел, как исчезают миры, я, пока неостановимо двигался в неизвестность, улавливал иную аналогию. Почему я так легко поддался его приказам? Дело обстояло просто: я скучал и жаждал чего-то иного. Я даже готов был отказаться от места в банке, которое находил утомительным. Я рожден, чтобы договариваться о дисконтах для североамериканских железных дорог? Моим вкладом в судьбы человечества суждено стать купону на три и восемь процентов по облигациям акционерного общества «Лидский водопровод»? Мальчиком я никогда не мечтал о приключениях: в отличие от моих товарищей мое воображение не полнилось тем, как я бодрым шагом иду во главе (бесконечно преданных мне) солдат на опасную битву и выхожу победителем благодаря собственным доблести и мужеству. Но я мечтал о чем-то, а от неоформившейся мечты отказаться гораздо труднее, поскольку ее нельзя разоблачить как пустое ребячество.