Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов

— Нет, у вас прямо-таки какие-то не совсем даже социалистические разговорчики. Я к вам как человек к человеку, а у вас… вы так далеко пойдете, гражданка! Сегодня вам одно не нравится, завтра еще что-нибудь. Так можно…

— Еще один учитель нашелся! Составили акт? Ну и до свиданья! До свиданья, до свиданья!..

И тут такая тишина повисла в комнате, что Маринка не выдержала и заплакала.

— Ну что, что ты, моя умница… — бросилась к ней Людмила. — Ну, успокойся, ничего, ничего… успокойся, моя маленькая…

— Да-а, а дяденька хочет нас на улицу прогнать, а та-а-ам холодно-о…

— Да что ты, что ты, бог с тобой… на какую улицу? Да разве можно? Там сейчас мороз — у-у-у, вьюга — у-у-у — И совсем не хочет этого дяденька… Он пришел, проверил, все у нас в порядке, смотрит — Маринка наша — оп-па! — уже в постельке, — значит, все у нас хорошо, все в порядке…

И еще один раз плакала Маринка в Москве, хотя, казалось бы, такая уже взрослая, когда — был такой вечер — они сидели вдвоем с мамой дома, Маринка на тахте, а мама за столом — смотрела в учебники, писала, вздыхала, а Маринка играла с Буратино, учила его буквам, грозила пальцем, говорила: «Смотри у меня! Ишь какой негодный…» — а потом все это ей надоело — Буратино, длинный его нос, и полосатые его штаны, и тельняшка, и застывшая улыбка. «Ну что ты все улыбаешься, улыбаешься? Никакой серьезности…» Маринка поднялась с тахты и начала бродить по квартире, которая очень ей нравилась. Здесь была старинная лаково-коричневая прялка, самовары, иконы, деревянные кружки на полках, подсвечники с красными, синими, желтыми, зелеными свечами, пестрые картинки женщин с распущенными волосами — то на берегу моря, то прямо поверх машины, то они бегут куда-то, как будто убегают от кого-то, а на полке рядом стоят разные-разные бутылки с этикетками одна ярче другой, а чуть ниже — длинными фигурными рядами — пустые сигаретные пачки, с буквами совсем не русскими, ну есть, правда, такие, как у нас, — Т, например. А, В, М, Р, С, К, О, но ничего не прочитаешь, потому что это, объяснил папа, буквы не русские, а другие, и слова у них другие, и язык. Маринка высунула язык, он у нее был длинный-длинный, она посмотрела на него сначала слева, потом справа, да, длинный, длинный, бестолковый язык, вздохнула она еще раз (она вздыхала, потому что вздыхала мама), — у них, конечно, другие языки… Ну что тут еще придумать? Та-ак… Она подошла к прялке, там такое колесо, она крутанула его посильней, все завизжало, затрещало, мама сказала тихо:

— Не балуйся…

Маринка отошла от прялки, и в тот момент, когда она почувствовала, ну до чего нее скучно, если мама чем-нибудь занята, она посмотрела на маму и увидела, что у мамы на тетрадку капают слезы… Маринка удивилась, смотрит, а они у мамы капают, капают… Ручка ничего не пишет, лежит на столе, а мама как бы смотрит и не смотрит в окно, ничего не говорит, и молчит, и плачет, и ничего не слышно.

— Мама, — сказала Маринка, а мама сидит и как будто нет никакой Маринки на свете, ни в комнате, ни в Москве, ни рядом с прялкой, потому что ее нет нигде. Маринке стало больно и обидно, она сказала: — Мама…

Мама повернулась к ней, Маринка смотрит, мама не видит ее и не узнает, Маринке стало совсем обидно и страшно, она подошла к столу, встала рядом с мамой и тоже заплакала. А когда мама погладила ее по голове, прижав к себе, к теплой-теплой и мягкой ноге, и когда на руку Маринки упала мамина слеза, горячая, как огонь, так вдруг она обожгла Маринку, что она даже руку отдернула невольно, то стало Маринке еще горше и страшней, она заплакала громче, а мама сказала:

— Ну, чего ты? Не надо, не нужно… — а сама плакала…

И вот так плачут вдвоем, ничего не зная и не понимая друг в друге.

Открывается дверь, входят в квартиру папа и Сережа (они ходили в баню), возбужденные, счастливые, а здесь их встречают две ревы-коровы… Они прямо так и застыли на месте.

Сережа сказал:

— Детский сад плачет. Взрослый сад плачет. Я пас, — и ушел на кухню, насвистывая ковбойскую мелодию.

Папа подошел к ним, сел рядом на стул, подпер подбородок ладонями:

— Ну, что вы? Поссорились?

Мама не отвечает, и Маринка молчит, даже отвернулась от папы, он снова спросил:

— Ну, что это с вами в самом деле? Что случилось?

— Витя… — говорит мама. — Я больше так не могу…

— Что? — не понял папа. — Что не можешь?

— Больше так не могу жить. Витя, жить так… Витя, не могу, Витя…

— Что случилось? Почему? Что произошло у вас? — Папа взял маму за руку, мама отдала ему руку безвольно, без чувства, как что-то, что совершенно не принадлежит ей.

— Ничего, — сказала она. — Ничего не случилось. Я устала… Я больше не могу, не могу… Скажи ему, чтобы не свистел.

— Сережа, — крикнул Витя, — да прекрати ты там!

Сережа захлопнул дверь на кухне, но свистеть не перестал.

— Ну что ты, Люда? Что ты? Ничего не пойму…

— Вот в том и дело, — сказала Люда, — ты никогда меня не понимаешь. Никогда… Мариночка, не плачь. Не плачь, девочка.

— Ну зачем ты так? — сказал Витя. — Это несправедливо.

— Ах, не все ли равно… Мне так тяжело. Зачем я живу, к чему? Подумаю… и вдруг так иной раз умереть захочется. Зачем контрольные вот эти? Ведь трудно, не успеваю, завязла по горло во всем… Две недели с утра до ночи как белка в колесе в магазине вертишься, во сне и то весы мерещатся, раньше все тебя во сне видела, а теперь цифры, счеты, весы, граммы, с ума сойти… Лифчик вот у меня, лямка порвалась, какой день уже зашить не могу…

— Да мы тебе купим новый.

— Все у тебя легко. «Купим новый!» А купилок много у тебя? Где они, чтобы новый купить? Вот то-то и оно… И ведь не пропишут нас здесь никогда. Не пропишут.

— Ну почему? Через три года обещали, если по лимиту отработаешь.

— Ах, Витя, Витя… что ты за идеалист у меня, ничего-то ты не знаешь и не понимаешь в жизни. Нельзя им меня прописывать постоянно. Нельзя. И никого они не прописывают, только обещают. Ведь пропишешь, сразу скажут им «до свиданья». Где же им дураков таких найти, чтобы по две недели работали? Чтобы у них недостачи были, а ты за них выплачивай. Вот Валя-маленькая и Валя-большая, ты их знаешь. Что с них взять, с дурех? А с них взять можно. Директор недостачу не высчитывает у них, а заставляет отрабатывать. И вот, бывает, по месяцу эти дурехи пластаются — и ничего, одни смешки у них… Мариночка, иди к Сереже.

— Я с вами…

— Иди, иди. Мы сейчас. Сережа, забери Маринку!

— Мар, — крикнул Сережа, — к ноге!

— К ноге, к ноге, — проворчала Маринка. — Какой-то… — И, ворча, но уже перестав плакать, отправилась на кухню.

— И ведь директор… ну ведь бок о бок с тобой, паразит, работает… Ведь одно дело у нас, а чуть зазеваешься, ящика масла не хватает. Это к примеру. Двадцать килограммов помножь на три шестьдесят — получается семьдесят два рублика. Мой месячный! Нет, он не украл, конечно, просто я забрать забыла, а он «забыл» сказать рабочему, чтобы тот отнес ко мне в отдел. А главное, что сказал мне: «Не будь раззявой!» Правильно сказал. «По накладной я тебе выдал? Ну и не зевай…» Но это что, этот директор — «сапог», как мы его звали, по мелочи рвал, с продавца все тянул, мелко плавал. До того, бывало, доходил, селедку спишет и нам подсовывает: продавай, потом поделимся. Ах «сапог», «сапог», мелочь ты навозная. Если в накладную запишешь, а потом запаришься, не заберешь товар у него, — обязательно припрячет. Потом деньги сдаешь, а у тебя, конечно, недостача, — плати. Как сейчас помню его кривую, мужицкую ухмылку. Ведь четырех классов не окончил, а в Быково он — король, директор магазина! А девчонки, дурехи, в техникуме учатся, я, дура, в институте. Раздавила бы его — рука не дрогнула. А если ревизия — у «сапога» в ПОСПО сват на куме, не подкопаешься под него, денежки породнили… А что, Витя, красивая я у тебя?

— Что? — растерялся Витя.

— Я спрашиваю, красивая я у тебя? — усмехнулась Людмила.

— Ты что, всерьез? Не пойму я тебя…

— Все-то ты ничего не понимаешь, ах Витя, Витя… Я говорю, директор-то у нас теперь другой, не тот стиль работы, Витенька… Нет, не тот стиль. Этот тысячами ворочает, мы для него — святыня, нас не трогает… Как сказал бы Глеб, слон муху не обидит. Этот дела со снабженцами проворачивает, — заметил, у нас в магазине и томаты болгарские, и огурцы маринованные, и икра баклажанная с кабачковой, салаты разные, лечо, зеленый горошек, тушенка говяжья, сайра? Ты поищи-ка все это в других магазинах, а у нас — всегда пожалуйста. Перевыполнение плана — это одно, тут и нам веселей стало, зарабатываем теперь лучше, почувствовал? Но уж сам он гре-бе-е-ет… Вот кто деньгам счету не знает и не обманывает как будто никого. Этот директор — «интеллигент», лучшие друзья у него — снабженцы… Он что сегодня мне предложил-то… эх, Витя, Витя…

— В махинациях участвовать?