Человек в лабиринте. Сборник зарубежной фантастики - Сидней Боундс

— На одной из планет Эпсилон Индейца, — сообщил Мюллер, — каких-нибудь пятнадцать лет назад группа археологов совершенно разобрала древний памятник неизвестного происхождения и никаким образом не удалось восстановить это здание, так как никто не знал, по какому принципу оно построено. Как ни пытались сложить, оно рассыпалось, и это была огромная утрата. Я видел случайно эти руины несколькими месяцами позже. Конечно, ты знаешь об этом случае.

Роулинг об этом случае не знал. Покраснев, он сказал:

— Да, в каждой области найдутся бракоделы…

— Только бы не появились они здесь. Я не хочу в лабиринте никаких разрушений. Это не значит, что у вас на это много шансов. Лабиринт и сам хорошо обороняется. — Мюллер небрежными шагами отошел от пилона.

По мере того, как увеличивалось расстояние, Роулинг чувствовал себя все лучше. Но Боудмен настоял, чтобы он следовал за Мюллером. Тактика преодоления отчужденности Мюллера включала сознательное вторжение в его эмоциональное поле.

Мюллер, не озираясь, пробормотал, словно бы для себя самого:

— Клетки снова закрыты.

— Клетки?

— Взгляни… там, на улице.

Роулинг увидел в стене дома нишу. Просто из мостовой перед нею торчали белокаменные прутья. Постепенно изгибаясь, они на высоте четырех метров входили в стену. Таким образом, все вместе создавало некое подобие клетки. По этой же улице, подальше, виднелось второе подобное сооружение.

Мюллер сказал:

— Их всего двадцать штук, они размещены симметрично на улицах, отходящих от площади. За мое время клетки отворялись три раза. Прутья каким-то образом вдвигаются в мостовую, исчезают. Последний раз, третий, был позавчера, ночью. Я никогда не видел самих процессов открывания и закрывания. Вот и сейчас проглядел.

— По-твоему, для чего могут служить эти клетки?

— В них содержали опасных животных. Может быть, пойманных врагов. А для чего еще нужны клетки?

— Но они и сейчас открываются.

— Город все еще печется о своих обитателях. Во внешние секторы ворвались враги, вот клетки и поджидают на случай, если кого-нибудь из них изловят.

— Ты имеешь в виду нас?

— Да. Врагов, — в глазах Мюллера внезапно вспыхнула паранойяльная ярость. Настораживающе быстро после логических рассуждений наступил этот холодный взрыв. — Гомо сапиенс. Самый безжалостный, самый грозный, самый подлый зверь во всей Вселенной!

— Ты говоришь так, словно веришь в это…

— Я верю.

— Оставь, — сказал Роулинг. — Ты посвятил жизнь благу людей. Невозможно, чтобы ты верил…

— Я посвятил жизнь, — медленно проговорил Мюллер, — благу Ричарда Мюллера.

Он стоял лицом к лицу с Роулингом. Их разделяло метров пять или шесть, но излучение было так сильно, словно находилось нос к носу.

— Благо человечества, — продолжал Мюллер, — не интересовало меня ни в малейшей степени. Я видел звезды и желал ими завладеть. Меня манила божественность. Меня не устраивал один мир, и я тянулся ко всем мирам. Потому и выбрал профессию, которая приблизила меня к звездам. Я тысячи раз видел смерть. Выдерживал предельные температуры. Вдыхал всевозможные газы. Сгноил легкие, пришлось их обновить. Ел такие мерзости, что только рассказ о них вызовет тошноту. А парни, такие как ты, восхищались мною и писали сочинения о моем великом самопожертвовании во имя человечества, о моей ненасытной любознательности. А я тебе сейчас все объясню. Да, я полон упрямства как Колумб, как Магеллан и Марко Поло. Но и эти великие путешественники в первую очередь искали выгоду. А выгода, которую искал я, — вот она, перед тобой. Я желал вознестись на сотни километров. Я желал, чтобы золотые памятники мне установили на сотне планет. Знаешь поэзию: «Слова — то наши шпоры… последняя слабость души благородной». Мильтон. А помнишь греков? Если человек возносился слишком высоко, то его швыряли наземь. И я попался на этом. Когда я сквозь тучи спускался к гидранам, то чувствовал себя богом. К черту, я и был богом. А когда возвращался оттуда, сквозь эти тучи… то снова был богом. Для гидранов наверняка. Я тогда мечтал: останусь в их мифах, вечно будут слагаться обо мне легенды. Искалеченный бог. Уничтоженный бог. Существо, явившееся к ним и потревожившее их так, что они вынуждены были его обезвредить… Но…

— Эта клетка…

— Позволь мне закончить! — топнул ногой Мюллер. — Понимаешь, на самом деле я не бог… я маленький, паршивый смертный, который заблуждался о своей божественности, пока настоящие боги не встревожились и не проучили его. И они сочли нужным напомнить мне, что под пластиковым комбинезоном таится волосатая скотина… что в этом гордом черепе — звериный мозг. Это по их совету гидраны использовали хитрый фокус, наверное, одно из своих хирургических изобретений, и открыли мозг. Я не знаю, сделали они это от злобы, чтобы я чувствовал все муки ада, или просто излечили меня от моего врожденного недостатка, а именно — от невозможности проявить себя. Чуждые нам создания. Ты только вообрази их… Но, как бы там ни было, они выполнили эту маленькую операцию. Я возвратился на Землю. Прокаженный и герой в одной особе. Станьте рядом — и вас стошнит. Почему? Да просто напомнит вам, что зверь таится и в вас. А в результате мы попадаем в замкнутый круг. Каждый меня ненавидит, ибо, приближаясь ко мне, познает свою душу. А я ненавижу каждого, ибо знаю, как они трепещут предо мною. Я — носитель заразы, а эта зараза — правда. Я утверждаю, что счастье человечества — в непроницаемости черепного свода. Если бы люди обладали зачатками телепатии, если бы они имели то, чем владею я, то они не могли бы выносить друг друга. А гидраны могут читать мысли друг друга. И это, скорее всего, приносит им удовольствие. А мы не можем. Вот поэтому я и утверждаю, что человек является наиболее достойным пренебрежения скотом во всем космосе. Он не способен вынести даже собственную вонь… Душа не желает знать душу.

Роулинг сказал:

— По-моему, эта клетка уже открылась.

— Что? Сейчас посмотрю!

Мюллер подбежал так стремительно, что Роулинг не успел отодвинуться и получил порцию излучения. На этот раз боли не было, он увидел осень. Высохшие листья, увядающие цветы, пыль и дыхание ветра, ранние сумерки. Роулинг почувствовал скорее сожаление, чем отчаяние, сожаление от кратковременности жизни, от неминуемости ухода. Тем временем Мюллер, позабыв обо всем остальном, внимательно глядел на алебастровые прутья клетки.

— Они выдвинулись в мостовую уже на несколько сантиметров. Почему ты только сейчас сказал?

— Я и перед этим пытался. Но ты меня не слушал.

— Да-да, эти мои чертовы монологи. — Мюллер захихикал. — Нэд, этого зрелища я ждал долгие годы. Эта клетка, несомненно, открывается. Смотри, как быстро прутья исчезают в мостовой. Это странно, Нэд. Никогда до этого она не открывалась дважды в году, а сейчас — уже второй раз на этой неделе…