Россия нэповская - С Павлюченков

Убедившись в своем поражении, изолированный со всех сторон в Реввоенсовете и Наркомвоене креатурами Сталина, Троцкий вышел из игры. Он обратился в адрес проходившего 17–20 января 25 года пленума ЦК с заявлением об отказе от полемики, признании над собой любого партийного контроля и просил освободить от обязанностей председателя РВС. Пленум признал невозможным дальнейшее пребывание Троцкого на работе в армии. 26 января Президиум ЦИК СССР снял Троцкого с должности наркомвоенмора и председателя РВС СССР, назначив на его место Фрунзе с заместителем Ворошиловым. Троцкий сдал свою самую главную цитадель, из поля зрения сталинских фракционеров исчезло пугало штыков Красной армии, стоявших за спиной некогда грозного военного диктатора. Троцкий вышел из игры в характерной для себя парадоксальной манере, как это он не раз проделывал в безнадежной ситуации. Как в 1905 году при аресте кричал с балкона депутатам Петербургского совета: оружия не сдавать, сопротивления не оказывать, как в начале 1918 года убеждал членов ЦК: ни мира, ни войны, а армию распустить.

Кампания борьбы с «троцкизмом» началась в условиях экономического кризиса 1923 года, который явился симптомом сформировавшейся системы нэпа. Метод его разрешения продемонстрировал, какая из противоположностей противоречия является ведущей. Доминировал и двигал вперед не рынок, а централизм. Из политической борьбы, как и из экономического кризиса, партийно-государственный аппарат вышел окрепшим, готовым к высотам нового исторического этапа.

Глава VII

«Лицом к деревне» и лицо деревни

Отечественные исследователи уже неоднократно приводили слова А. И. Рыкова, который еще летом 1924 года признавался: «Когда я слышал доклад о крестьянстве и прения по докладу (на XIII съезде), то мне было совершенно ясно, что мы к крестьянскому вопросу, и к крестьянству, к деревне вплотную еще не подошли… У нас нет точного представления, каково положение крестьянства в Сибири, на Северном Кавказе, в Туркестане, по правому или левому берегу Днепра, в Восточной или Западной Украине. Мы не знаем отношений различных групп крестьянства друг к другу, вопросы расслоения крестьянства, изменения его быта, все это только впервые нащупывается»[487].

«В нашей местности живется батрачкам, работницам и бедным крестьянкам не совсем хорошо, — жаловалась в письме в редакцию газеты «Батрак» крестьянка С. Горбатикова, — нет просвещения, живем в темноте, мало где приходится что слышать про просвещение, а батрачкам совсем плохо. Почти все не зарегистрированы, находятся в полной кабале кулаков, а о детских садах и яслях мы понятия не имеем. В городе есть или нет — не знаем, а поблизости нет нигде. Кооперация у нас развита слабо, женщин нет [в] кооперации. Дети учатся слабо, нет настоящего воспитания. Учитель у нас — женщина, занимается только с детьми, а со взрослыми еще не производились занятия»[488].

Рыков был абсолютно прав: говоря, что к 1924 году Советская власть не имела готовой крестьянской программы, ориентированной на длительную перспективу и учитывающей развитие крестьянских хозяйств. Реформы 1921 года касались продразверстки. В 1922 году принятием Земельного кодекса были несколько упорядочены, но отнюдь не раскрепощены земельные отношения. Система сельхозналога оставалась крайне тяжелой для крестьянства. Она не только вызывала массовое недовольство крестьян, но и тормозила развитие сельского хозяйства, препятствовала накоплению ресурсов для расширенного воспроизводства. В городе же получение «дотаций» от села способствовало развитию иждивенчества среди хозяйственников и продлевало жизнь тем предприятиям, которые не приносили никакого дохода.

Колебались и настроения крестьянства. Вначале крестьянство заявляло, что оно готово на всякие материальные жертвы ради мира: «Лучше будем платить больше налогов, но пусть не будет войны». Затем почти на всех конференциях с участием крестьянства высказывалось мнение, чтобы все виды налогов объединить, сделать их посильными, вводить их на весь год с подразделением на сроки, которые приурочить к таким временам (сезонам) года, когда для крестьянства легче всего их платить[489]. «В деревне сейчас творится черный передел… — сообщали из Смоленской губернии. — В результате этого черного передела на первое время безусловно будет задержка в повышении урожайности, пока не оформятся окончательно земельные отношения»[490].

В 1924 году недовольство приобрело самые различные формы: от неучастия в выборах в сельские Советы и отказе продавать хлеб по низким ценам до возвращения традиционных требований о создании особого крестьянского союза и даже разговоров о прямой вооруженной борьбе с Советской властью. ЦК, центральные газеты были буквально завалены письмами от крестьян, выражавших свое недовольство положением в деревне и отношениями с рабочим классом. Так студент И. А. Дыщенко, побывав на родине — в Могилевской губернии, писал в редакцию «Крестьянской газеты» следующее: «Ни для кого не секрет, что наша деревня бедна и только теперь куриными шагами идет к возрождению. …Площадь засева значительно с каждым годом увеличивается, а качество урожая по-прежнему ухудшается. Жалоб со стороны крестьян на ухудшение много. Значительная часть жалуется на то, что нет порядка с землей. По три года навоз не вывозился в поле, а земля давно нуждается в удобрении. Недостаток рабочего скота также сильно сказывается на поднятии сельского хозяйства. Есть много и других причин, на которые повседневно жалуются крестьяне… Не менее сильный удар крестьянскому хозяйству приносит, но особенно принесет, продналог 1924 года. Уже 15 августа, а крестьянин Шкловской волости еще не знает размера причитающегося с него налога, несмотря на то, что срок обжалования кончился 12 августа, в чем, конечно, вина низовых властей. Все крестьяне ждут, когда же будут объявлены ставки налога на отдельные хозяйства, но всего этого крестьянин не знает, а срок уплаты близок»[491].

Обобщив факты проявления недовольства среди крестьян Информотдел ЦК в январе 1925 года направил членам и кандидатам в члены Политбюро и Оргбюро сводку «О проявлении антагонизма между крестьянством и рабочим классом». В ней отмечалось, что в поступающих за последние месяцы материалах от губкомов и от крестьян настойчивее подчеркиваются факты враждебности со стороны деревни к рабочим и партии. Крестьяне отмечали лучшее материальное положение горожан, их высокую зарплату по сравнению с их собственным доходом, 8-часовой рабочий день, социальное страхование, доступ к медицинской помощи, к школьному обучению, использование культурных благ города. Особенно возмущали крестьянство высокие ставки ответственных работников: «Все внешние проявления городского богатства (автомобили, театры, "шляпки" и вообще богатая городская одежда) крестьянство относит к числу используемых коммунистами и на этой почве определенно говорят о бюрократическом перерождении партии, превращении ее из честной коммунистической группы революционеров в высшую сословно-привилегированную верхушку, живущую на крестьянской шее»[492].

Усилилось бегство крестьян, в основном молодежи, в промышленные районы, города, на новые стройки. Перебираясь в город, отчаявшаяся от неустроенности и голода сельская молодежь видела прежде всего то, что лежало на поверхности нэповского быта — богатые и недоступные витрины и прилавки, прожигающих жизнь нуворишей.

Устремившийся из деревни миграционный поток, пополнявший тесные коммуналки и необустроенные городские окраины, привносил в рабочий класс и собственные настроения, отражавшие психологию оторванного от своих корней и потерявшегося в городской обстановке человека. Эти настроения постепенно трансформировались в определенную субкультуру, в основе которой лежали психология «справедливой уравнительности», социальная непримиримость по отношению к растущему кулачеству в деревне и новой буржуазии в городе.

«Наша жизнь очень тяжелая, — как писали батраки из Поволжья в январе 1924 года, — мы работаем у богатых немецких колонистов в садах, которые дают батраку столько, чтобы он не подыхал с голоду»[493]. Почему же вновь в середине 1920-х годов крестьянский вопрос из риторического трансформировался в навязчиво-маниакальный?

Нарастающее крестьянское движение в 1924–1925 годах выражало потребность перехода от простого к расширенному воспроизводству крестьянского хозяйства. Поэтому крестьяне и стремились добиться условий для полного развития производительных сил своих хозяйств, получить право на свободный выбор формы хозяйствования (капиталистическое, полукапиталистическое, семейно-трудовое, промысловое хозяйство), а, следовательно, и право открыто использовать доход от своего хозяйства на расширение своей деятельности, включая и использование аренды земли и наемного труда. Подобные требования были вполне естественны со стороны крестьянства, составлявшего в тот момент большинство населения и держащего на своих плечах почти всю экономику страны. В политической сфере требования нового крестьянского движения сводились к прекращению политической опеки деревни, проведению свободных выборов в Советы, устранению некомпетентности в действиях органов власти, широкому развитию крестьянской общественности, добровольной кооперации, крестьянских союзов и т. п.