Перекрестки - Франзен Джонатан

За дверью, освещенная круглым витражным окном, обнаружилась лестница, суженная сборниками гимнов. По ней Бекки спустилась в обшитое деревянными панелями помещение за алтарем. Бекки отворила “потайную” дверцу за кафедрой и вновь пережила озарение: святилище на самом деле святая святых. Единственная теплая лампа освещала висящее латунное распятие, прочие двери заперты на замок: Бекки это знала.

Вздрогнув от облегчения, она пересекла алтарь и опустилась на переднюю скамью. На миг успокоившись, она прикрыла глаза и отдалась волнам жути, вздымавшимся в черноте ее головы. В промежутках меж волн успевала раскаяться в содеянном и пожелать, чтобы этого не было вовсе. Но волны не отступали. Они изматывали ее, и она нашла прибежище в слезах.

Пожалуйста, хватит, пожалуйста, хватит…

Она молилась, но ее никто не слышал. После очередной волны кайфа Бекки точнее сформулировала просьбу, включив в нее адресата.

Пожалуйста, Господи. Пожалуйста, хватит.

Ответа не последовало. Когда она вновь пришла в себя, поняла почему.

Прости меня, взмолилась она. Господи! Пожалуйста! Я жалею о том, что сделала. Я поступила дурно, мне не следовало так делать. Если ты мне поможешь, клянусь, такого больше не повторится. Пожалуйста, Господи. Помоги мне.

По-прежнему нет ответа.

Господи! Я люблю тебя. Я люблю тебя. Пожалуйста, смилуйся надо мной.

И когда в ее голове поднялась очередная зловещая волна, Бекки опустила взгляд и увидела под волной не черную бездну, а золотое сияние. Волна оказалась прозрачной, зло – иллюзорным. А золотистое сияние – реальным и материальным. Чем пристальнее она вглядывалась в него, тем ярче оно становилось. И Бекки осознала, что искала Бога снаружи, не понимая, что Бог внутри. Бог – воплощенная благодать, и эта благодать всегда таится в душе. Бекки ощущала это утром, когда ее переполняла любовь к миру, и потом, еще отчетливее, в доброте, проявленной Перри, в великодушии, с которым она простила его. На свете нет ничего прекраснее благодати, и в силах Бекки стремиться к ней – но до чего же скверно она вела себя! Грубила маме, жестоко обошлась с Перри, соперничала с Лорой, пожалела наследства, смеялась с Клемом над чужой верой, надменная, эгоистичная, отрицавшая Бога, скверная. Бекки судорожно всхлипнула, точно в экстазе, открыла глаза и посмотрела на распятие над алтарем.

Христос умер за ее грехи.

Сумеет ли она? Сумеет ли отринуть таившиеся в ней грехи, отринуть тщеславие и страх перед тем, что скажут люди, умалиться перед Господом? Прежде это казалось ей невозможным, тягостной обязанностью, от которой не жди пользы. И лишь теперь она поняла, что это позволит ей глубже окунуться в золотое сияние.

Она подбежала к распятию, рухнула на колени в устланном ковром алтаре, снова закрыла глаза и молитвенно сложила руки.

Пожалуйста, Господи. Пожалуйста, Иисусе. Я была плохим человеком. Я всегда была о себе высокого мнения. Я хотела популярности, денег, высокого положения в обществе, и так дурно думала о других. Всю жизнь я была эгоисткой и ни с кем не считалась. Я самая мерзкая грешница, каюсь, каюсь. Простишь ли Ты меня? Если я пообещаю стать лучше и скромнее? Если пообещаю служить Тебе с радостью? Я буду браться за самую трудную работу, чтобы заслужить часы. Я постараюсь любить врагов и не отгораживаться от близких, я стану делиться всем, что имею, я буду жить добродетельно и не думать о том, что обо мне скажут другие, если только Ты меня простишь…

Она надеялась на ясный ответ, надеялась услышать голос Иисуса в сердце своем, однако ожидания не оправдались, и золотое сияние погасло. Но она успокоилась, в голове у нее прояснело. Бекки увидела свет Господень, пусть даже мельком, и Он откликнулся на ее молитвы.

Публичная библиотека, кирпичное здание с высокими окнами, выстроенное в двадцатые годы, стояло на лужайке, защищенной изгородью от собак. По будням библиотека работала до девяти вечера, но в обед пустовала, лишь одинокий библиотекарь сидел за столом выдачи среди молчания книг, дожидавшихся, когда в них возникнет потребность.

В библиотеку через переднюю дверь (которую использовали редко, поскольку большинство посетителей приезжало на машинах и парковалось позади здания) вошла взволнованная особа, пахнущая табаком и мокрым габардином. Лицо ее блестело, волосы потускнели от талого снега. Особа отряхнулась, потопала ногами по ковролину, раскатанному из-за метели. Благодаря бесконечным часам ожидания, пока дети выберут книги, она точно знала, куда идти. В читальном зале за абонементным столом есть шкафчик с телефонными справочниками крупных городов Америки и мелких – Иллинойса. Деньги налогоплательщиков не пропали зря: все справочники более-менее новые.

Она присела на корточки возле полки, вытащила самый пухлый справочник и раскрыла его на полу. За Гордонами и Гоуэнами, перед многочисленными Гринами, отыскался короткий столбец Грантов. Она готовилась к тому, что ее разочаруют, образумят, но была настроена так решительно, что мир, похоже, решился ей подыграть. И действительно, подле капли талой воды, сорвавшейся и покоробившей страницу, ее глазам открылось едва ли не самое эротическое зрелище в жизни.

Грант Б. 2607 Виа Ривера… .962-3504

Она замычала, точно взяли первую ноту на виолончели, которая десятилетиями валялась на чердаке. Сколько же смысла таится в записи телефонного справочника! Часы, дни, годы, которые Б. Грант провел в определенном доме на определенной улице, доступный каждому, кому ведом его драгоценный номер. Она не знала наверняка, что это именно Брэдли, но вдруг? Неделю за неделей она ходила в библиотеку, бесцельно бродила вдоль полок и ни разу не догадалась его поискать. Ключ от ее сердца был спрятан на видном месте.

Она взяла с деревянного подноса карандаш и листок бумаги, переписала адрес и телефон, сунула листок в карман пальто, к сигаретам. Она в такой спешке убегала из стоматологической клиники после трех с лишним часов в обществе Софии Серафимидес, что забыла отдать ей двадцать долларов. И эти деньги (в обоих случаях добытые нечестным путем) очень ей пригодились, когда она проходила мимо городской аптеки и вспомнила о более эффективных средствах сбросить вес и справиться с тревогой. Она обзавелась средствами, к тому же теперь у нее появился мотив. Она воображала, будто уже похудела на тридцать фунтов и пишет Брэдли милое непринужденное письмо – о том, что у нее все хорошо, рассказывает что-то оригинальное и живое о каждом из своих четырех детей, без слов давая понять, что она совершенно исцелилась, выстроила себе простую хорошую жизнь и ему нечего ее опасаться. А ты? Еще пишешь стихи? Как поживает Изабелла? Как мальчики? Наверное, у них уже свои семьи…

У заднего крыльца библиотеки, на клочке снега, ноздреватого от неравномерно рассыпанной соли, она закурила очередную сигарету. Оказалось, она мечтала об этом тридцать лет. Признавшись во всем Софии, она словно сдвинула надгробную плиту с могилы чувств и обнаружила там на диво нетленную одержимость Брэдли Грантом. Описывая ее Софии во всех подробностях, воскрешая в памяти грехи, которые совершила в ее власти, она вновь осознала ее границы и вспомнила, как точно они повторяют очертания ее личности. Казалось, после тридцатилетнего перерыва страсть к Брэдли стала только крепче – крепче любого истерзанного чувства, которое она питала к Рассу. Брэдли будоражил ее, как Рассу не удавалось и вряд ли удастся, поскольку лишь с Брэдли она могла вполне быть собой – полоумной грешницей. Среднезападным вечером стоя в снегу за библиотекой, вдыхая дым сигареты, она перенеслась в дождливый Лос-Анджелес. Мать четверых, душой двадцатилетняя.

Пересказывая Софии события, приведшие к тому, что она убила в себе нерожденную жизнь, заключила подлую сделку с хозяином дома, где прежде жила Изабелла Уошберн, Мэрион чувствовала, что связь между пышкой и пациенткой пропадает. Пожалуй, прежде Мэрион представляла, как во время рассказа судорожно вздыхает от стыда, как хватается за бумажные носовые платки, но исповедоваться в худших грехах психиатру совсем не то, что исповедоваться католическому священнику. Ни страха, что Бог осудит такое ничтожество, ни сострадания к крестным мукам Господним за ее прегрешения. С Софией, мирянкой, гречанкой, относившейся к ней по-матерински снисходительно, Мэрион чувствовала себя непослушным ребенком. Мысленный рычажок, которым она щелкала в юности, никуда не делся, и его можно было выключить. Мэрион рассказывала решительно, и душа ее воскресла вместе с безрассудной девчонкой, влюбленной в Брэдли. София с каждым ее словом мрачнела, так что в конце концов это даже позабавило Мэрион. Удовлетворение, которое она испытывала, объясняя пышке, какой она, Мэрион, на самом деле дурной человек, напомнило ей, с каким удовольствием она изводила непослушанием Роя Коллинза, своего дядю и опекуна. В конце, вспоминая, как лос-анджелесский полицейский под проливным дождем вынужден был ловить сбрендившую девицу, Мэрион даже хихикнула.