Перекрестки - Франзен Джонатан

– Между прочим, – сказала Ким, – Хильдебрандт дала добро.

Бекки хихикнула и не узнала своего голоса.

– Да, валите все на меня.

– Думаю, ее присутствие говорит само за себя. – Дэвид достал из простого металлического портсигара косяк поменьше тех, которые Бекки видела на вечеринках. Ким протянула руку и щелкнула биковской зажигалкой. Марихуана пахла осенью. Дэвид протянул косяк Бекки.

– А как это делается? – спросила она.

– Медленно вдыхаешь дым и стараешься удержать как можно дольше, – любезно пояснила Ким.

Бекки затянулась, кашлянула, попыталась затянуться глубже. Ей казалось, она проглотила огненный меч. Дым убивает (сколько народу задохнулось в дыму?); интересно, подумала Бекки, эта мысль – первый признак кайфа или самая обычная мысль? А то, что я вообще об этом подумала, тоже признак кайфа? Но все-таки удержала дым дольше, чем Дэвид, хоть глаза ее и слезились. После Бекки косяк по очереди перешел к Ким, Дарре и Кэрол, потом вернулся к Дэвиду, а тот вновь протянул его Бекки.

– Гм. – Горло у Бекки горело. – А это ничего?

– Там еще есть.

Бекки кивнула и снова наполнила легкие дымом. Она курит марихуану! То ли наркотик, то ли волнение оттого, что она курит травку, растормошили те же нервы, что и вчерашний поцелуй Таннера. Жизнь стремительно менялась. Бекки посвятили в ощущения, о которых она прежде не подозревала.

Дэвид схватил ее за руку, и Бекки осознала, что едва не потеряла сознание, до того прилежно удерживала в себе дым. Она выпустила дым, вдохнула зимний воздух. От белого неба и снега в проулке, прежде казавшемся темным, было светло, как днем, точно темно вовсе не на улице, а в глазах у Бекки, чуть не лишившейся чувств. Во рту стоял привкус октября. Лицо и глаза пекло, будто их залили расплавленной помадкой. Бекки словно окутала пелена тяжелого жара, не имевшая отношения к остальным нарушителям, которые ловко затягивались догорающим косяком. Тот как раз вернулся к ней.

Снова послышался чужой – ее – смех.

– Ладно, – сказала Бекки, – почему бы и нет.

От третьей затяжки горло горело меньше, а не больше, чем от первых двух. Значит, она под кайфом. Ощущение расплавленной помадки улетучивалось, выкипало сквозь макушку, с шипением испарялось сквозь кожу. На мгновение Бекки опомнилась, вернулась в зимнюю сказку, к друзьям. Интересно, что будет дальше, подумала она.

За дверью запасного выхода, у самых ног Бекки, послышался крик и стук. Дверь распахнулась и увязла в снегу: на пороге стояла Салли Перкинс.

– Ага! – воскликнула она.

Маячившая в полумраке за Салли копна волос приняла очертания Лоры Добрински. Бекки зашлась надсадным кашлем.

– Господи боже, Ким. – Салли забралась на подпорную стену. – С каких это пор ты не делишься с подругами? – Она протянула руку Лоре и втащила ее наверх.

– Я вас не заметила, – сказала Ким.

– Ага, как же.

Бекки точно была под кайфом. Ей казалось, она стоит возле себя самой, не зная, куда себя деть. Она отступила на шаг, прочь от Лоры. Угодила ногой в ямку и упала навзничь в заснеженный куст. Тот подхватил ее и удержал в неустойчиво-прямом положении.

Дэвид вновь достал портсигар.

– Какой у вас с Салли острый нюх, – сказал он Лоре, – вам бы в полиции работать.

– Неправда, – возразила Лора, – я чую только классную траву.

– Значит, тебе повезло.

Он закурил второй косяк, протянул ей.

– Боже, – сказала Салли, – это что, Бекки Хильдебрандт?

– Она самая, – подтвердил Дэвид.

– Ну надо же, как пали сильные[31].

Лора выдохнула дым, повернулась к Бекки и пронзила ее свирепым взглядом.

– Бекки вся в отца, – заметила Лора, – не понимает, что ей не рады.

Бекки высвободилась из куста, отряхнула пальто. Ей почему-то казалось важным отряхнуть все до последней снежинки, принять презентабельный вид. А потом вдруг обнаружила, что ей это неинтересно.

– Привет, Салли, – сказала она. – Привет, Лора.

Лора тряхнула головой и отвернулась. На Бекки никто не смотрел, но ей мерещилось, будто весь мир за ней наблюдает. Ей мерещилось, будто она сказала что-то не то и, как только это сказала, очутилась где-то не здесь. А где именно очутилась и что там натворила, непонятно. Бекки понимала лишь, что преступила закон, отравила свой мозг, погубила свою таинственность. Ей хотелось убежать, остаться одной, но если она убежит, другие поймут, что ей не так классно, как им, а это еще хуже, чем остаться. Ей нужно быть классной, но она не чувствовала себя ни капельки классной. И трава ей не понравилась. Никогда она еще не чувствовала себя так скверно, как после косяка. Она уже жалела, что попробовала, но чувствовала, что трава забирает все больше. Казалось, мысли ее стоят, точно блюда на вращающемся столике. Не испаряются, как положено мыслям. Стоят себе и стоят, крутятся и крутятся, хочешь, бери добавки. Зачем она вообще сделала третью затяжку? Да и первую, если уж на то пошло? Некий порок, таившийся в ней (теперь ей казалось, что она всегда это чувствовала, но изо всех сил старалась не замечать), тщеславие, алчность, похоть, коренившаяся в глубоком отвращении к себе, сейчас обрел над нею власть и принимал за нее худшие решения.

А потом ни с того ни с сего ее сознание прояснело, просветлело. Бекки вновь осознала себя одной из семи молодых людей, которые стоят за оградой Первой реформатской. Кэрол Пинелла, Дарра Джениган и Ким Перкинс неудержимо хихикали. Дэвид Гойя и Лора Добрински обсуждали разные сорта травы. Салли Перкинс, тремя годами старше Бекки, в выпускном классе считавшаяся первой красавицей, прищурясь, посмотрела на нее.

– Это была ты, – заявила Салли.

– Что?

– Вчера вечером в фургоне Таннера. Это была ты. Так ведь?

Бекки пыталась ответить, но выдавила лишь дурацкую виноватую ухмылку. Казалось, ухмылка охватила все ее тело. Ким, Кэрол и Дарра по-прежнему хихикали, но имя Таннера привлекло внимание Лоры.

– Вчера вечером я видела Таннера в “Роще”, – пояснила Салли. – С ним в фургоне сидела какая-то девушка, накрытая с головой одеялом. Будто ее поймали с поличным. И знаешь, кто это был?

– Бекки работает в “Роще”, – любезно заметил Дэвид.

– Это была ты, – повторила Салли.

– Вряд ли, – прохрипела Бекки, пылая стыдом.

– Нет, ты, я в этом уверена. Ты пыталась спрятаться от меня.

Немая сцена. Даже хихиканье смолкло.

– Думаешь, я удивлена? – пробубнила Лора.

Бекки, не отрываясь, рассматривала каменный бок церкви. Все слова, которые она слышала, в том числе и “вряд ли”, оставались в ее голове, но вперемешку. Она попыталась вникнуть в сказанное, расположить слова по порядку, они же крутились вокруг чудовищной сердцевины.

– Эй, ты, – произнесла Лора. – Королева выпускного бала! Я задала тебе вопрос. Думаешь, я удивлена?

Падающие снежинки шумели, как океан. Все взгляды были обращены к Бекки, даже из дома за кустами, взгляды с деревьев над ними, взгляды с небес. Что ни ответь Бекки, выдаст себя с головой.

– Ну и семейка, – пробормотала Лора и спрыгнула с уступа.

– Эй, – сказал Дэвид Гойя. – Думай, что говоришь.

Чуть погодя они вшестером остались стоять на снегу. Бекки поглотило ощущение нестерпимого разоблачения и неминуемой кары, но куда ни поверни, пойдешь не туда. Она повредила мозг, нарушила его химию – и как же теперь жалела об этом. Она согнулась пополам, точно ее сейчас вырвет, но вместо этого оперлась об уступ и неловко, как-то боком – упс – скатилась с него и выпрямилась. И ринулась в дверь запасного выхода, которую Лора Добрински распахнула настежь.

Справа от Бекки маячил зал, исполненный глаз, и она взбежала по лестнице на чердак церкви. Дверь захлопнулась за ней, и некоторое время Бекки пыталась нашарить в темноте выключатель, но потом забыла, что хотела, вспомнила и поразилась, как можно было об этом забыть: это потому что я удолбалась. Подвывая, она бочком двинулась вперед, на ощупь, вытянув руку перед собой. Наткнулась на что-то острое, металлическое, наверное, пюпитр, но ничего не разбилось. Вдалеке мерцал синеватый свет. Она решила ориентироваться по свету, но потеряла его из виду и усомнилась в его реальности. Следующий предмет, попавшийся ей под руку, оказался прохладный, без острых краев, длинный и, судя по звуку, полый. Оканчивался предмет изогнутой трубкой с острым концом. Видимо, полая рогатая корова. И эта корова оказалась нешуточным препятствием. Целая вечность минула с тех пор, как Бекки попала на чердак, и ее вдруг осенило, что время не счислить без света. Эта мысль показалась ей откровением. Бекки решила ее запомнить, хотя уже не понимала, что это значит. Ей хотя бы запомнить фразу “время не счислить без света", а что это значит, она потом сообразит. Но перед ее мысленным взором явился образ зыбучих песков, чудовищно живой образ: песок сыпался, засасывал ее, мысли мешались, расплывались. Бекки вновь обуял ужас, она протиснулась мимо полой коровы и уже полагала себя свободной, но тут корова схватила ее сзади, зацепила рогом карман ее прекрасного мериносового пальто, и Бекки услышала, как оно трещит по шву. Черт, черт, о черт. Она споткнулась о полую зверюшку помельче, глотнула пыли и упала на четвереньки. Вновь вспыхнул синеватый свет. Он лился из-за двери, и Бекки поползла к ней.