Мертвый сезон в агентстве Глория - Фридрих Незнанский

— Я думаю совершенно иначе.

— И как же?

— В России государственный и криминальный капитал не сольются никогда.

— Причины?

— Я вижу две основные. Первая. Сделать это никому не позволят левые силы. Второе… «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Что возможно для других народов, то невозможно для народов России.

— Что вы заканчивали? — спросил Штиль.

— Экономический факультет Плехановки и, как ни странно, консерваторию, — улыбнулся Князь.

— И по какому классу?

— По классу скрипки.

— Вероятно, скрипач из вас не получился? — поинтересовался Эдуард Эдуардович.

— На этот раз угадали вы, — снова чуть заметно улыбнулся Князь. — И, предупреждая дальнейшее ваше любопытство, скажу, что, быть может, именно поэтому я занимаюсь тем, чем занимаюсь.

— Ответ исчерпывающий, — ответил Штиль. — И какова, на ваш взгляд, дальнейшая судьба России?

— Не знаю. Но зато я хорошо усвоил поговорку: «Куй железо, пока горячо!»

— С вами все ясно, — подвел итог Штиль.

— И ты начал ковать? — вступил в разговор Отец.

— Да.

— И не один.

— А это уж как получится!

— И кого ты хотел драть первым? Боярова?

— Почему только я? — нахмурился Князь. — Меня Бояров задел меньше других.

— Ты сделаешь трагическую ошибку, если начнешь войну с Бояровым и ему подобными, — сказал Григорий Степанович.

— А разве это нормально, когда треть общака идет на их подкуп?

— Ненормально, но иначе они нас сожрут.

— Говорят, мафия бессмертна… — усмехнулся Князь.

— Говорят, что кур доят, а коров на яйца садят! — грубо ответил Отец, налил стопку водки и выпил. — Продолжим разговор, Виктор.

— Вообще-то я все сказал…

— У тебя много всякого в головушке! Но меня интересует одно…

— Спрашивай. Я отвечу.

— В чем ты меня обвиняешь?

— Если коротко, в слабости.

— Я слабый человек? — по слогам и очень медленно произнес Григорий Степанович.

— Ты был очень сильным человеком, Григорий Степанович. Я многое перенял от тебя. Но годы делают свое дело. Ты не успеваешь вовремя принять решительные действия. Смотри, что творится в Тольятти! Братаны стреляют друг в друга! Погибло уже около двух сотен!

— Отморозки! Туда им и дорога!

— Погибли и хорошие люди.

— Но ведь ты сам предлагаешь драть шкуры с чиновников! Да если не платить ментам, фээсбэшникам, муниципалке, они тебя враз схавают!

— Разве я говорил о ментах? Я говорил о чиновниках, сидящих в больших кабинетах, о тех, кто тяжелее авторучки в руках ничего не держал! Менты работяги, вкалывают за гроши, им конечно же надо платить.

— Одна шайка-лейка! — махнул Григорий Степанович. — Тронешь «белый воротничок» — и тут же получишь по зубам. Ты молод, Виктор, а мы это уже проходили. Чуть не съели нас «белые воротнички»! Пришлось идти на попятный. Это сейчас мы снова короли! Ты поспрашивал бы, что было лет двадцать назад!

— Знаю, — ответил Князь. — Интересовался. Знаю даже, кто сыграл решающую роль в том, что снова поднялись воры и стали королями.

— И кто же?

— Ты, Григорий Степанович.

— То-то же, — удовлетворенно произнес Отец.

— Что было, то было, — сказал Князь. — Но все преходяще в этом мире, и я тебе прямо говорю, много недовольных тобой.

— По наркоте?

— О тех я даже и говорить не хочу!

— Кто мог предположить, что мы на крючке?! Я не Бог!

— Об этом я и толкую.

— Не понял тебя, Князь…

— Ты был Богом, Григорий Степанович. Но время сделало свое дело.

— Шесть десятков разве старость?

— Значит, устал.

— Что ты предлагаешь конкретно? — снова наливая водки, спросил Отец.

— Ты должен объявить сходку.

— И что сказать? — прищурился Григорий Степанович.

— Не могу советовать. Сам решай.

— Подскажи, и я, может, соглашусь с твоими словами.

— Не могу, — повторил Князь.

— Не можешь или не хочешь?

Князь промолчал.

— Да, не вовремя сел Малюта, — проговорил Отец. — Будь он на свободе, такого разговорчика бы не было…

— Это точно, — согласился Виктор. — Но тем самым ты и признал свою слабость, Отец. Все держалось на Баграте Суреновиче. Но скажу тебе откровенно. Со временем я пошел бы на подобный разговор и при нем.

— Какой бесстрашный! — растягивая слова, воскликнул Коновалов.

— Баграт Суренович держал страхом. Но так долго продолжаться не могло. Среди нас есть серьезные, умные люди. И даже, как ты выразился, бесстрашные. У них есть своя гордость.

— Я никогда никого не унижал.

— Разговор идет о Малюте, — напомнил Князь.

— А чем решил держать людей ты? — хотел поймать на слове собеседника Отец.

— Ты снова о своем, — улыбнулся Князь, глянул на часы.

— Торопишься?

— Дела, Григорий Степанович. Если тебе нечего больше сказать, кроме того, что сказал, то я бы, с твоего позволения, удалился…

— Шагай, — ответил Отец, наполняя рюмку.

Князь не стал протягивать руку для прощания, поднялся и вышел.

Воцарилось молчание. Коновалов поглядывал на Штиля, ожидая, что тот начнет разговор, но Эдуард Эдуардович отмалчивался.

— Ну что ты молчишь? — не выдержал Григорий Степанович. — Язык проглотил?

— Мне понравился этот парень.

— Он не красна девка, чтобы нравиться или не нравиться! Дело говори!

— Юпитер сердится, значит, он неправ, — спокойно заметил Штиль.

— Вывел меня из себя этот грамотей!

— Виктор Князев единственный человек, который произвел на меня впечатление.

— Меня мало интересует твое впечатление.

— Я дам тебе совет, а дальше поступай как хочешь.

— Говори.

— Он тот человек, которому не обидно отдать власть.

— А мне обидно!

— Я же сказал, поступай как хочешь. Но прежде хорошо подумай.

— В случае моего согласия ты тоже многое теряешь.

— Быть может, все, но я все-таки верю, что смогу убедить любого, в том числе и Князя, в своей правоте.

— Плевал Князь на твою писанину!

— Терпение, мой друг, терпение! — улыбнулся Эдуард Эдуардович. Насчет левых он перегнул. Коммунисты могут прийти к власти, что тоже очень сомнительно, но задержатся ненадолго. А уж тем более они не смогут помешать слиянию капитала. Это невозможно сделать при любом, даже самом левом правительстве.

— Да коммунисты просто-напросто отнимут наш капитал! И не подавятся! А нас перестреляют, перевешают, утопят!

— Это невозможно.

— Да разве такого не бывало?

— Не то время. Ни вешать, ни стрелять они не будут. Отнять могут. Но опять же получится по-моему! Капиталы-то сольются!

— Да кто же им отдаст за просто так?

— Жизнь дороже.

— А я о чем? О том же самом.

— Сколько твоих братанов рванули за кордон?

— То не братаны. Крысы. Братан был один. Слава Япончик. А если кто из настоящих братанов и за кордоном, то они там тоже не баклуши бьют… С них капает. И немало.

— А с Князем надо работать, — вернулся к прежней мысли Штиль. — Почему что-то кто-то должен обязательно отнять? Можно отдать по доброй воле.

Отец даже поперхнулся водкой:

— Ты что такое молотишь? Как это — отдать?

— Добровольно. И жизнь сохранишь, и особнячок, и даже можешь власть получить.

— Не понимаю…

— Демократия, друг ты мой, демократия! Древние были правы, говоря, что для спокойствия государства необходимо дать народу хлеба и зрелищ! А если будет настоящая демократия, кто тебе мешает записаться в президентские кандидаты? Никто. Можешь и победить. Вполне.

— Все хорошо, но скучно, — зевнув, ответил Отец. — За совет спасибо, но я уж как-нибудь своим умом проживу…

Штиль понял это вежливое выпроваживание, попрощался и ушел.

Вернувшись в гостиничный номер, Князь вызвал своего ближайшего друга Владимира Фоменко, к которому прилипла кличка Фома. Если у Отца был Малюта, то у Князя — Фома, но он не занимался делами, подобными делам Баграта Суреновича, вернее, пока не занимался, не было подходящего случая, не было приказа Князя, хотя если бы таковой поступил, Фома выполнил бы требуемое.

Когда Фома вошел в номер, Князь молча кивнул на кресло, сел напротив. Фоме не было и тридцати, но выглядел он гораздо старше, чему способствовали большие залысины, обнажавшие высокий, крупной лепки лоб. Фома знал несколько иностранных языков — английский, французский, немецкий и даже латынь. Он вел все экономические расчеты, никогда не пользовался записями, держал в памяти множество цифр, фамилий людей, затраты, долги и прибыли. Одним словом, он был незаменимым человеком для Князя. Кроме того, Фома был человеком молчаливым, что тоже в глазах Виктора являлось достоинством.

Вот и теперь, сидя в кресле, он курил и терпеливо ждал.

— По-моему, Володя, не понял ничего Коновалов. Или не захотел понять. Так мне показалось.