Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя - Скотт Стоссел

Каждый сеанс вызывал у Честера некоторую спутанность сознания и легкую головную боль – распространенные последствия электрошока. Однако уже через день после первого сеанса он сообщил врачам, что чувствует себя намного лучше. Несколько дней спустя назначили второй сеанс. После этого нянечки в отделении отметили, что он стал «спокойнее, добродушнее и общительнее». Он перестал сетовать на свои проблемы и заметно меньше тревожился. Неделю спустя, после третьего сеанса, он стал совсем другим человеком: «выглядел здоровым», нормально спал и ел, «много смеялся». Нянечки находили его «не таким перепуганным, как при поступлении», он перестал «спрашивать разрешение на каждый чих». Честер начал проводить много времени в гимнастическом зале с другими пациентами, играл в бадминтон и боулинг, хотя прежде на сеансе у психотерапевта отзывался об этих занятиях как о недостойных 60-летнего гарвардского профессора. Похоже, что электрошок вернул ему (или вселил в него) радость жизни.

После четвертого сеанса, 2 июня, он уже считал себя «успокоенным» и готовым вернуться к работе. Жена, часто навещавшая его в больнице, изумлялась: муж, сообщила она психиатрам, «стал совсем как много лет назад». И сам Честер говорил врачам, что теперь «больше похож на себя». Поразительно напоминает сказанное Питером Крамером в книге «Слушая прозак»: пациенты 1990‑х гг., начинавшие по его назначению принимать прозак, тоже становились, по их собственным словам, «больше похожи на себя».

Как действует электрошоковая терапия, мы по-прежнему понимаем слабо. Электрошок можно уподобить перезагрузке компьютера сочетанием клавиш Ctrl + Alt + Delete: он перезагружает настройки нейронной операционной системы. Статистика результативности впечатляющая. И хотя в 1970–1980‑х гг. этот метод практиковать перестали – отчасти из-за экранизации «Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи, где персонаж Джека Николсона убедительно продемонстрировал варварский характер процедуры, – современные исследователи предполагают, что электрошок мог бы обеспечить более высокий процент излечившихся от сильной депрессии, чем любые медикаменты и терапевтические беседы. Опыт моего прадеда тому подтверждение, пусть и непродолжительное.

Разве это не самое убедительное доказательство того, что тревожность и депрессия действительно, как утверждали еще со времен Аристотеля, «воплощены» в теле, в материи? Когда Честер Хэнфорд в третий раз оказался в психиатрической клинике, врачи оставили попытки вылечить его терапевтическими беседами и психоанализом – его закосневший характер сопротивлялся любым методам «компенсации». Зато пропущенный через мозг и перезагружающий нейронные связи разряд в несколько сотен вольт справлялся на ура. После четырех сеансов электрошока главврач отметил у Честера «колоссальные улучшения».

9 июня 1953 г., примерно через месяц после поступления в больницу, жизнерадостного Честера выписали, вверив заботам жены. Супруги тут же отбыли на отдых в штат Мэн, где впервые за много лет Честер с радостью предвкушал начало учебного года и встречу с новыми студентами.

Жаль, что нельзя закончить историю Честера на этой оптимистичной ноте. Увы, со временем тревожность вернулась, и ему пришлось уйти из университета. В 1950–1960‑х гг. он регулярно ложился в больницу Маклина, а потом в Новоанглийскую больницу Диконис в Бостоне, лечиться электрошоком. В какой-то момент он чуть не погиб от слишком сильного сочетания лекарств. В конце 1950‑х гг. был период, когда страхи и сомнения измучили его настолько, что врачи подумывали о префронтальной лейкотомии, то есть частичной лоботомии. (В конечном итоге от операции отказались.)

Остаток своих лет он не жил, а худо-бедно существовал. Временами он чувствовал себя нормально, временами нет. Но даже в плохие периоды он старался держать себя в руках, сохраняя видимость приличий. Мама помнит, как в середине 1960‑х гг. в доме Хэнфордов в Западном Массачусетсе устраивался летний прием. На встречу собирались родственники и друзья со всей Новой Англии. Весь день из комнаты Честера доносились стенания, и мама содрогалась при мысли, каким дед предстанет перед гостями – если вообще предстанет. Однако когда с наступлением сумерек началось торжество, дед спустился вниз вполне светским и даже общительным хозяином. А на следующий день снова лежал в комнате стонущим клубком.

По воспоминаниям родителей, в доме для престарелых Честер казался куда спокойнее и сдержаннее – отец подозревает, что свою роль сыграли щедрые дозы назначаемого там валиума. Возможно, бензодиазепинам наконец удалось укротить его тревожность. А может, помогло освобождение от груза обязанностей.

Копаясь в психопатологиях прадеда и находя в них сильное сходство со своими, я, как склонный к мнительности ипохондрик, разумеется, забеспокоился, не заставит ли и меня эта отягощенная наследственность в скором будущем свернуться дрожащим, рыдающим комком на кровати?

Доктор В. на это отвечает: «Вы же знаете, я не приверженец генетического детерминизма».

Я привожу выдержки из последних исследований, указывающих на сильный наследственный фактор тревожных расстройств и депрессии.

«Положим. Но все-таки вас с прадедом разделяют три поколения, – возражает доктор. – У вас лишь крохотная часть его генов».

Резонно. И потом, взаимодействие генов и среды носит достаточно сложный характер. «[Генетически] наследуемая реакция на потенциальную опасность может быть и благом, и проклятием, – говорит Дэниел Вайнбергер, руководитель одного из первых исследований гена SERT. – Она может вызвать у нас тревожное расстройство, а может снабдить положительным адаптивным механизмом, например повышенной настороженностью. Нужно помнить, что тревожность – это сложное и многомерное свойство человеческого существования, не поддающееся прогнозам по какой бы то ни было форме отдельного гена».

Мы с доктором В. обсуждаем растущие, судя по последним научным конференциям, надежды специалистов на психологическую устойчивость и «принятие себя» как на защиту от тревожности и депрессии – немало передовых исследований и методик лечения отводят ключевую роль именно формированию устойчивости.

«Да! – говорит доктор В. – Нужно вырабатывать у вас устойчивость».

Когда я делюсь вычитанным о гене, кодирующем транспортер серотонина, и о большей склонности обладателей определенных генотипов к тревожности, унынию и психологической неустойчивости, доктор В. напоминает, как ему не нравится современный перекос в генетику и нейробиологию при лечении психических заболеваний, поскольку таким образом укрепляется представление о незыблемости и неизменности сознания, хотя на самом деле оно меняется в течение жизни.

«Знаю», – говорю я. Я читал о последних открытиях в области нейропластичности – способности человеческого мозга до старости формировать новые нейронные связи. Я понимаю важность психологической устойчивости в борьбе с тревожностью. Но как мне выработать это качество?

«Вы и сейчас куда устойчивее, чем думаете», – говорит доктор В.

Глава десятая

Тревожные времена

Философское исследование в рамках нескольких направлений социологии, политики, благотворительности, истории, образования не достигнет научной точности и полноты без учета хотя бы некоторых аспектов проблемы американского невроза.

В апреле 1869 г. молодой нью-йоркский врач Джордж Миллер Бирд в статье для Boston Medical and Surgical Journal вывел термин для нового и, по его мнению, специфически американского заболевания, обнаруженного у 30 его пациентов. Заболевание это он назвал неврастенией – от греческого neuro («нерв») и astheneia («слабость»). Бирд доказывал, что неврастения (иногда он использовал синоним – «нервное истощение») поражает преимущественно амбициозных, социально мобильных представителей городского среднего и высшего класса, особенно «работников умственного труда почти в каждой семье северных и восточных штатов»{338}, нервная система которых не выдерживает стремительных темпов американской модернизации. К страдающим неврастенией Бирд относил и себя, но считал, что преодолел ее в 20 с небольшим.

Бирд родился в 1839 г. в небольшом коннектикутском селении в семье священника конгрегационалистской церкви. Дед его был врачом. После подготовительной школы при Академии Филлипса в Андовере (штат Массачусетс) он поступил в Йель, где у него проявился целый букет нервных симптомов, которые будут донимать его в течение следующих шести лет и которые Бирд затем будет наблюдать у пациентов, – звон в ушах, колотье в боку, диспепсия, нервозность, смертельные страхи и «нехватка жизненных сил». По оценке самого Бирда, тревожность проистекала из дилеммы, связанной с выбором карьеры, хотя имеются также свидетельства, что его мучила недостаточная приверженность религии. (Двое старших братьев Бирда пошли по стопам отца и стали священниками; Бирд в дневнике корит себя за равнодушие к духовным вопросам.) Стоило ему, однако, сделать выбор в пользу врачебной профессии, как сомнения рассеялись и тревожность исчезла. В 1862 г. он поступил на медицинский факультет Йеля с намерением избавлять других от терзаний, когда-то донимавших его самого.