Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя - Скотт Стоссел

Как могла столь своеобразная специфическая фобия передаться от матери мне, а потом и моей дочери? Может ли фобия закладываться в генах?

Фрейд, как мы помним, уже в поздние свои годы отмечал, что определенные распространенные фобии – страх темноты, одиночества, мелких животных, грозы – могут корениться в адаптивных эволюционных механизмах, как «атавизмы врожденной настороженности к опасностям окружающего мира, которая так хорошо развита у других животных». По этой логике распространенность некоторых фобий объясняется происхождением из инстинктивных страхов, сформировавшихся в ходе естественного отбора.

В 1970‑х гг. психолог из Пенсильванского университета Мартин Селигман разработал на основе этого тезиса теорию установок: распространенность некоторых фобий объясняется выработавшейся в ходе эволюции установкой на преувеличенную реакцию испуга по отношению к некоторым опасностям{335}. Кроманьонцы, с рождения боявшиеся, а значит, избегавшие падения со скалы, укуса ядовитой змеи или насекомого, встречи с хищником на открытом пространстве, имели больше шансов уцелеть.

Если человеческий мозг предрасположен к формированию страха перед определенными явлениями, один из самых знаменитых экспериментов в истории психологии предстает в ином свете. Что, если Джон Уотсон ошибся в выводах насчет Крошки Альберта, о котором я рассказывал в главе второй? Что, если сильный страх перед крысами, так легко распространившийся и на других пушистых зверьков, свидетельствовал не о могуществе условно-рефлекторного научения, а о естественной предрасположенности человеческого мозга к боязни мелких пушистых животных? Грызуны как-никак переносят смертельные болезни, поэтому наши предки, выработавшие брезгливый страх перед крысами, получали эволюционное преимущество, повышающее их шансы на выживание. А значит, первопричину распространенности страха перед грызунами, вероятно, придется искать вовсе не в проекции внутрипсихических конфликтов (как утверждал поначалу Фрейд) и не в могуществе условного рефлекса (как утверждал Уотсон), а в связи этих страхов с легко воскресающей атавистической реакцией.

Приматологи довольно долго считали, что обезьяны появляются на свет с врожденным страхом перед змеями. При встрече со змеей (или змееподобным предметом) обезьяна выдает реакцию испуга – вроде бы бесспорный случай чисто врожденной установки, страха, каким-то образом передающегося с генами. Однако психолог из Северо-Западного университета Сьюзан Минека обнаружила, что отлученные от матери и выращенные в неволе обезьяны при первой встрече со змеей никакого страха не проявляют. Лишь увидев реакцию испуга в подобной ситуации у матери или видео с другими обезьянами, пугающимися змеи, они начинают и сами демонстрировать испуг при встрече со змеей. Это значит, что молодые обезьяны перенимают страх перед змеями в ходе наблюдений за матерью, что, в свою очередь, должно подтверждать условно-рефлекторное, а не генетическое происхождение фобии. Однако Минека обнаружила еще одну нестыковку: у обезьян не так-то легко вырабатывается страх перед заведомо неопасными объектами{336}. Молодые обезьяны, видевшие на экране, как их сородичи пугаются змей, начинали бояться змей и сами, однако просмотр (умело смонтированных) видео, на которых обезьяны пугаются цветов или кроликов, никакого страха перед кроликами и цветами у ранее не боявшихся не формировал. Очевидно, для выработки у обезьяны фобического поведения необходимо сочетание наблюдения за сородичами и заведомой опасности объекта.

Шведский психолог Арне Оман, чьи исследования социальной тревожности я уже упоминал в главе четвертой, отмечает, что, несмотря на эволюционную предрасположенность человека как вида к выработке определенных адаптивных страхов, большинство людей обходятся без фобий. Это доказывает, утверждает Оман, что восприимчивость нашего мозга даже к тем стимулам, на страх перед которыми у нас имеется эволюционная установка, генетически варьируется{337}. Некоторые люди, в том числе моя мать, моя дочь, мой сын, я сам, обладают генетически заложенной склонностью к формированию страхов и развитию их до повышенной интенсивности[180].

В подтверждение теории установок Селигмана Оман обнаружил, что эти фобии, включая акрофобию (боязнь высоты), клаустрофобию (боязнь замкнутого пространства), арахнофобию (пауков), мурофобию (грызунов) и офидиофобию (змей), то есть явно носившие на ранних этапах эволюции адаптивный характер, гораздо труднее искоренить с помощью экспозиционной терапии, чем страх перед лошадьми или поездами, то есть исторически «нестрашными» объектами. Кроме того, Оман выяснил, что даже страх перед огнестрельным и холодным оружием – объектами «страшными» для современника, но не существовавшими для неандертальца и других эволюционных предшественников, – гораздо легче вылечить, чем боязнь змей и крыс, а значит, страхи, которые вырабатываются у нас легче всего и труднее всего искореняются, прописались в наших генах на относительно раннем этапе эволюции приматов.

Но что полезного в эволюционном отношении несет (и несет ли в принципе) эметофобия? Рвота адаптивна, она избавляет организм от смертельно опасных токсинов. Как объяснить появление генотипа с подобной фобией?

Вот одно из предположений: эметофобия представляет собой генетическое развитие действительно адаптивного побуждения – избегать чужого приступа рвоты. Возможно, инстинктивное бегство от очищающих желудок соплеменников спасало древних гоминидов от воздействия исторгаемых ядовитых веществ. Есть также вероятность, что целый спектр передающихся генетически черт темперамента, поведенческих и когнитивных предрасположенностей и повышенная от рождения физиологическая реактивность в совокупности усиливают подверженность почему-то именно этой фобической тревожности. И у меня, и у моей матери, и у мой дочери высокочувствительная физиология, «нервное» миндалевидное тело и пребывающий в постоянной боеготовности организм, то есть мы отслеживаем опасность ежесекундно. Моя мама, как и мы с дочерью, первостатейный паникер; она натянута как струна: дотронься – зазвенит. В силу этой физиологической реактивности и замкнутого темперамента мы трое в целом более нервные и более склонны испытывать захлестывающие негативные эмоции при столкновении с пугающим стимулом, чем человек с низкочувствительным, незаторможенным темпераментом.

Вот мой разговор с дочерью вечером накануне поездки во Флориду на седьмом году ее жизни.

– Я боюсь завтра лететь на самолете.

– Там нечего бояться, – стараясь излучать спокойствие, убеждаю я. – Что именно тебя пугает?

– Инструктаж по безопасности.

– Инструктаж? А что в нем страшного?

– Там рассказывают, что делать при катастрофе.

– Да ну, самолеты очень надежные. Никакой катастрофы не будет.

– Тогда зачем про нее рассказывать?

– Потому что стюардессам так положено – давать инструкции для пущей безопасности. Но авиакатастрофы случаются гораздо реже, чем автомобильные.

– Тогда почему нам в машине никто не зачитывает инструкции по безопасности?

– Сюзанна! – кричу я вниз. – Иди сюда, поговори с Марен!

Вроде бы страх перед полетами возник у Марен не с моей подачи. Она уже в силу своего темперамента настроена на беспокойство, на сканирование окружающего пространства в поисках потенциальной угрозы; природный склад ее ума – как и мой, как и моей матери, как типичных страдающих генерализованным тревожным расстройством – требует выискивать и проигрывать (прокручивать в сознании, рассматривая со всех сторон) все возможные неблагоприятные исходы. Гнетущее ожидание инструктажа по безопасности, где упоминается приземление на воду и действия при катастрофе, подстегнуло ее тревожность.

Оба моих ребенка унаследовали мой дар драматизировать – представлять и с ужасом проигрывать наихудший сценарий событий, даже если статистическая вероятность этого сценария невелика. Заметив у себя на лице непонятный бугорок во время бритья, я вижу в нем не прыщ (что вероятнее всего), а злокачественную и наверняка смертельную опухоль. Если у меня колет в боку, я подозреваю не секундный мышечный или кишечный спазм, а начало прободного аппендицита или рака печени. Если, попав на яркий свет, я вижу перед глазами мельтешение, я объясняю его не перепадом яркости, а признаком надвигающегося инсульта или опухоли мозга.

Какое-то время спустя мы снова летели на отдых всей семьей. Перед взлетом Марен вцепилась в подлокотники кресла, прислушиваясь к каждому завыванию и лязгу в самолетном нутре и спрашивая после каждого, не сломался ли самолет.