От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

Ещё осенью мы нашли двухкомнатную квартиру в арабском доме, который семья Будейри сдавала евреям. Крупнейшим агентом по продаже жилья в то время был г-н Шапира, крещённый в протестантской миссии еврей, который чувствовал себя как дома в смешанных кварталах между Меа Шеарим и улицей Яффо и говорил на всех языках. Дом был построен в турецкие времена, как и все дома на Абиссинской улице (сегодня улица Эфиопии), и все девять лет, что мы там жили, эти дома выглядели неизменно по-прежнему, равно как и тамошняя грязь в дождливые дни. Стены нашего дома, как ни трудно в это поверить, достигали в толщину 1,20 метра. На самом деле они состояли из двух слоёв, разделённых прогалом в 80 сантиметров, заполненным всевозможными материалами, кирпичами и тому подобным. Это создавало отличную изоляцию, сохраняя в доме прохладу летом и известное тепло зимой. Водопровода, электричества и телефона не было, зато и счета за них не приходили.

Улица Еврейского квартала Старого города. Иерусалим. 1920

Других развлечений, на которые можно было бы потратиться, практически не существовало: на весь город один кинотеатр, в Кикар Ционе, и прошло немало времени, пока мы стали туда ходить, и то всего пару раз в месяц. Воду в доме брали из большой цистерны. Она возвышалась над незастроенным участком земли, граничившим с другим подобным участком – тоже арабской собственностью, – где стоял дом, в котором среди прочих жил наш друг Моше Змора[225], потом ортопед д-р Йосеф Трой, оба – сионистские иммигранты из Германии. В засушливые годы сотню ослов нагружали водой из огромных цистерн, купленных у арабов в старом городе.

Улица Абиссинская ответвлялась от главной улицы Меа Шеарим напротив венгерских домов[226], оплота фанатичных Шомрей ха-Хомос (Стражей стен), и заканчивалась, обогнув абиссинскую церковь, широкой и местами даже мощёной улицей Пророков. Последнюю занимали больницы Бикур холим, Хадасса (ранее Больница Ротшильд) и немецкий госпиталь, но также христианские учреждения и иностранные консульства, поэтому её принято было называть Улица консулов. Лишь на другой стороне этой большой улицы начинались новые еврейские кварталы. Но даже и наша песчаная улочка, почти вся заселённая сионистами, знаменитыми уже тогда или в скором будущем (такими как Бен-Йехуда[227], д-р Руппин, д-р Файгенбаум, директор «Хадассы» проф. Dolschenski, архитектор Рихард Кауфман[228]), сама была чем-то вроде сионистского центра и в то же время вполне «мирской» улицей, если только забыть, что прямо напротив нас жил тогда раввин Давид Коэн, духовный первопроходец, блестящий ученик рава Кука[229], известный во всём ашкеназском Иерусалиме по прозванию Назорей. Каббалой он занимался в направлении, если позволено так выразиться, противоположном моему. Я впервые услышал о нём, когда мы оба были в Швейцарии. Он тогда опубликовал немецкую статью в дюжину страниц, в которой представил идею, позднее развитую им в трёхтомном сочинении «Голос пророчества – еврейская логика слышания». Этот труд он опубликовал пятьюдесятью годами позже, незадолго перед концом жизни. Мои усилия постичь его взгляды во всей их глубине успехом не увенчались. Но было у нас и общее: мы оба находились под сильным впечатлением от трудов мыслителя XIII века Авраама Абулафии. Кроме того, мы были соседями, я дважды был у него в гостях и передал ему привет от Залмана Рубашова (Шазара), который до войны учился с ним в Петербурге и первым рассказал мне о нём и его возвращении к ортодоксии. Но обсуждать пути исследования и понимания каббалы с человеком, вернувшимся к ортодоксальному иудаизму, вообще говоря – занятие безнадёжное, в этом мне пришлось убедиться на собственном опыте.

Наша квартира находилась во втором доме по другую сторону ортодоксального квартала Меа Шеарим («сто ворот»), стена которого ещё сохранилась в его обращённой к нам части. Когда после 1870 года этот квартал был построен посреди каменистой пустыни, он действительно имел только четверо ворот, глядящих на четыре стороны света, поскольку изначально он лежал вдалеке от других иудейских кварталов, построенных за чертой старого города и по соображениям безопасности был окружён стеной. Название «Mea Шеарим» происходит от стиха об Исааке в недельном разделе «Берешит» Торы – той недели, когда был заложен краеугольный камень: «и получил в тот год ячменя во сто крат»[230]. Можно сказать, что за стеной этого ортодоксального рая мы жили почти аллегорически. Пройдя пару минут, попадаешь на главную улицу квартала, где теснились антикварные книжные магазины. Их владельцы, по счастью, мало что понимали в сокровищах, на которых они нередко сидели, приобретя их за бесценок у вдов умерших жителей. Да, они могли читать благочестивые книги, учить Мишну, и один из них, Моше Аксель, принадлежал к брацлавским хасидам, чей «штибль[231]» помещался на верхнем этаже первого дома, огороженный стенами, которые были видны с улицы, – всё так, но с еврейской библиографией они были вовсе незнакомы. Если рабочее моё место располагалось наверху, то здесь было место для моих прогулок.

Итак, Иерусалим, каким я его застал, был словно самим Небом предназначен или уж точно создан для меня, и я почувствовал себя здесь как дома. Вместе с тем он был весьма удачно расположен по отношению к еврейским деревням и новым поселениям, где готовились осесть мои друзья, чему способствовали и тогдашние условия транспортного сообщения. Из Эйн-Ганима эти люди переселялись, на время или навсегда, в посёлок Руб аль-Назра, что напротив Тель-Адашима по дороге из Афулы в Назарет, и там делили землю и движимое имущество с насельниками квуцы Мизра, которая как раз была образована иммигрантами третьей алии[232], собственно, галисийскими евреями.

Вид на кибуц Дегания-Бет. Иорданская долина, южный берег озера Кинерет. 1920

Мы регулярно ездили навестить их на Песах и Суккот. Через некоторое время выяснилось, что земли для обеих квуцот не хватает, ведь они росли по мере расширения семей. По этой причине мои друзья в конце 1920-х годов отправились в Иорданскую долину, в окрестности деревни Умм-Джуни, что за кибуцем Дегания-Бет[233], а группа Маркенхоф стала кибуцем Бейт-Зера[234], с основателями которого мы оставались в дружеских отношениях долгие годы. Но Иерусалим пленил не только святостью – насколько абсолютной, можно спорить. После Первой мировой войны он был «пропитан» старинными книгами на иврите как губка водой. Евреи всегда во множестве стекались в Иерусалим со всех уголков мира, захватив свои книги, чтобы молиться,